Из армии с любовью…
Шрифт:
— Вы Устав когда-нибудь читали? — холодно спрашивает он выводного.
— Читал, — отвечает он.
— Ну-ка, дай-ка сюда автомат, — протягивает капитан руку. Салага делает движение к оружию, я толкаю кулаком его худощавую задницу. Тот соображает, прикрывает автомат, как дитя, двумя руками.
— С подсказкой, — констатирует капитан. — Ну-ка, покажись на свет.
Это уже мне… Я показываюсь из-за спины выводного, и замираю перед начальством. Я люблю гнев нашего капитана. Он напоминает холодный, душ, — хорошенько взбадривает.
— Ты
Я понимаю, чем он занимается, — он ловит кайф. От воспитательного процесса.
Положено молча внимать наставлениям, — в этом правиле солдатская мудрость. Но со мной что-то не то, что-то не то творится сегодня со мной.
— Не плохо бы, — говорю я тихо.
— Что? — переспрашивает он. — Что, я не расслышал? Повтори-ка погромче.
— Не плохо бы, — повторяю я, невинно рассматривая стену.
Он — меня.
Он отрывается от косячка, заполняя собой дверной проем. Взгляд его, рассерженного мужика, тяжел. Я вижу, как сжимаются его кулаки. Но знаю, до мордобоя наш капитан еще никогда не поднимался.
— Чем занимаются арестованные? — спрашивает он громко. Это начальнику караула.
— Уборкой территории, — отвечает четко он.
— Немедленно, — строевой, — командует капитан. — Проведите лично… Выводному место там, не здесь. В свободную смену учить Устав гарнизонной и караульной службы. Наизусть. По параграфам. Проверить исполнение и доложить… Вопросы есть?
Вопросов не было. Салага и Складанюк исчезают. Слышу, как они орут во дворе на губарей. Сынок тоже. Таким заливистым баском. Подумать только — у него получается. Все-таки, не проходят даром жизненные уроки…
Капитан молчит… И — я.
Он смотрит на меня, а я — перед собой.
— Значит, хочешь стать сержантом? — переспрашивает он. — Интересно узнать, зачем?
— Никем я не хочу стать, — отвечаю я, поставленный к стенке.
— Зачем же так рвался, ногами стучал.
Есть выход, он предлагает его, почему-то, мне. Может, у него хорошее настроение, и не охота возиться по мелочам… Достаточно сказать: да в сортир же… — как эта версия пересилит все остальные.
Но я не пользуюсь подсказкой. Не знаю, почему.
— Да надоело все, — открываю ему свою тайну.
Чувствую, неземное облегчение охватывает меня. Так неожиданно — я разом выдохнул из себя свою тяжесть. Не ожидал, — это так просто сделать. Открыть какой-то таинственный крантик — и все.
— Надоело? — переспрашивает он. — О дисциплинарном батальоне ты не думал?.. Сержант?! Командир, от горшка два вершка?! Может, на мое место захотел?!. Ротой командовать?! Начальничек?!
Он начал орать, и я перестал соображать, я сжался, слушая звук его голоса, — раскатистый, будто в трубе.
Уже раскаивался, что высунулся. Жить бы и дальше мышкой, — нет, возомнил себя черт знает кем. Может, крысой, —
— Собирайся! — орал он. — Мы посмотрим сейчас, кто на тебя накинулся, с бутылками вина и помидорчиками! Год дисбата, это я тебе точно обещаю. Придурок!..
Он потащил меня в караулку. Я шел сзади, наблюдая, как в немом кино: по ровному кругу ходят, высоко задирая ноги, губари. С поднесенной к виску правой рукой… Они поедают глазами Гафрутдинова, стоящего в центре, сапоги их поднимают с асфальта небольшие облака изморози.
Были они на одно лицо и одинаково прилежно старались. Я подумал: в каждом из них живет бесконечное терпение, а вот я сплоховал. Неизвестно теперь, как выкручиваться. И — дисбат.
И тут я вспомнил, что со мной нет дембельского календаря, — что теперь его у меня вообще нет… Ужас охватил меня.
Едва слышная гитарная струна.
Я замер, обратившись в слух. Берлога чернела передо мной, но сна не стало. Что-то случилось с темнотой, она озарилась странным звуком. Он не повторялся, я напрасно стоял несколько минут, вслушиваясь в тишину.
Потом неслышно двинулся по завещанному мне периметру, в сторону озера. Идти было метров двести, — не делая ни одного движения, я величаво скользил между деревьями. Лампочку костра на том берегу увидел еще из-за сетки стволов. Бледный штык был заметен, я заученно смахнул его, спрятал в ножны. Ничего не шевельнулось в моем мраке. Темный забор уходил вправо, — мне с ним не по пути…
Гитара звенела — то была бездарная игра и бездарное пение. Похожее на завывание дворовой собаки. Но это говорил во мне, наверное, слишком придирчивый ценитель…
Я стоял в десяти метрах, наблюдая иную жизнь.
Они пели нестройным хором, два парня и три девушки. Впрочем, одна молчала, — молчание выделяло ее.
Перед ними были бутылки и закуски, сзади — две палатки, натянутые кое-как, так что их крыши провисали почти до земли.
Между палатками снопом выставлены лыжи с палками. Я подумал: они, должно быть, очень удивлены, что попали в весну, — не могут прийти в себя от изумления.
Я стоял так, может, пятнадцать минут, может, чуть больше, — но потом начал понимать, что нужно выйти к ним, потому что подглядывать за ними оказалось мне уже мало. Словно, я уже все понял про них. И сделал окончательный вывод: они не угрожают нападением на охраняемый мной объект.
Я духом почувствовал: здесь мне нальют и покормят. До этого я не хотел ни есть, ни пить. Тут — жажда налетела на меня, даже пересохли губы. И я сделался голоден, — а у них стояли открытыми какие-то консервы… Предчувствие удачи наполнило меня уверенностью.
Был барьер, был. Непросто возникнуть на свет, потеряв невидимость… Но в желудке урчало, и во рту выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.
Тем более — я окажусь для них героем.
Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал: