Из 'Автобиографии'
Шрифт:
Но Стедмен не принес свою книгу мне. Он принес ее Уэбстеру. Уэбстер был страшно обрадован и польщен. Он взял ее, обязавшись выплатить гонорар в восемь процентов, и тем самым обеспечил медленное самоубийство "Чарльза Л. Уэбстера и К°". Два или три года мы еще кое-как брели, задыхаясь под тяжестью этого смертоносного бремени. Бедняжка Холл продолжал влачить его после Уэбстера и начал занимать деньги в банке, одним из членов правления и директором которого был Уитфорд, - занимать их под векселя с моим поручительством, время от времени их переписывая. В этих случаях они присылались ко мне в Италию, я ставил на них свое поручительство, не прочитывая, и отсылал их обратно. В конце концов я обнаружил, что сумма займов увеличивалась - без моего ведома и без моего согласия. Я встревожился. Я написал об этом мистеру Холлу и прибавил, что мне хотелось бы получить подробный отчет о состоянии дела. С обратной почтой пришел этот подробный отчет, из которого явствовало, что активы издательства превосходят его пассивы на девяносто две тысячи долларов. Тогда
Я отправился в Нью-Йорк. Я высыпал в кассу издательства двадцать четыре тысячи долларов, которые заработал своим пером. Я стал искать, где бы мы могли занять денег. Занять было негде. Как раз был разгар страшного кризиса 1893 года. Я поехал в Хартфорд, надеясь занять деньги там, - мне не удалось занять ни гроша. Я предложил заложить наш дом, земельный участок и мебель за любой небольшой заем. В свое время они обошлись мне в сто шестьдесят семь тысяч долларов и казались неплохим залогом. Генри Робинсон сказал: "Клеменс, даю вам слово, что под вашу собственность вам не удастся занять и трех тысяч долларов". Отлично. Я понял, что в таком случае мне не удалось бы занять ни гроша и за целую корзину государственных ценных бумаг.
Фирма "Уэбстер и К°" обанкротилась и осталась должна мне около шестидесяти тысяч долларов, занятых у меня. Она осталась должна миссис Клеменс шестьдесят пять тысяч долларов, занятых у нее. Кроме того, она была должна девяноста шести кредиторам, в среднем по тысяче долларов каждому. Из-за кризиса миссис Клеменс лишилась своего дохода. Из-за кризиса я лишился дохода от моих книг. В банке у нас лежало всего девять тысяч долларов. У нас не было денег, чтобы расплатиться с кредиторами "Уэбстера и К°". Генри Робинсон сказал: "Передайте все, что принадлежит "Уэбстеру и К°", кредиторам и скажите, что это все, что вы можете дать им в покрытие долгов. Они согласятся. Вот увидите, они согласятся. Им известно, что вы лично не ответственны за эти долги, что вся ответственность лежит на фирме как таковой".
Мне не очень понравился этот выход из наших затруднений, а когда я сообщил о нем мисс Клеменс, она решительно воспротивилась. Она сказала: "Это мой дом. Пусть его забирают кредиторы. Твои книги - это твоя собственность. Передай их кредиторам. Постарайся уменьшить сумму долга всеми возможными способами, - а потом, пока хватит сил, берись за работу, чтобы расплатиться окончательно. И не бойся. Мы еще выплатим по сто центов за доллар".
Это пророчество сбылось. Примерно в то время за дело взялся мистер Роджерс и дал отповедь кредиторам. Он сказал, что они не имеют права на дом миссис Клеменс: она привилегированный кредитор и предъявит векселя "Уэбстера и К°" на взятые у нее шестьдесят пять тысяч долларов. Он сказал, что они не имеют права на мои книги, так как это - не имущество "Уэбстера и К°", но что кредиторы имеют право на все, что принадлежало "Уэбстеру и К°"; что я отказываюсь от шестидесяти тысяч долларов, которые я одолжил издательству, и что я постараюсь заработать достаточную сумму, чтобы выплатить все остальные долги "Уэбстера и К°" по сто центов за доллар, - но что это не следует считать обещанием.
В разговоре, который произошел у меня в те дни с мистером Роджерсом и несколькими юристами, один из них сказал: "Из тех, кто становится банкротом в пятьдесят восемь лет, только пяти процентам удается потом привести свои финансовые дела в порядок". Другой с воодушевлением подхватил: "Пяти процентам! Это не удается никому из них". От его слов мне стало очень тошно.
Кажется, это случилось в 1894 году, а возможно, в начале 1895 года. Но, как бы то ни было, 15 июля 1895 года миссис Клеменс, Клара и я отправились вокруг света в наш лекционный набег. Мы читали лекции, разбойничали и грабили в течение тринадцати месяцев. Я написал книгу и издал ее. Я отсылал деньги, получаемые за книгу и лекции, мистеру Роджерсу, как только нам удавалось наложить на них лапу. Он клал их в банк и копил для кредиторов. Мы умоляли его немедленно расплатиться с мелкими кредиторами, потому что они нуждались в деньгах, но он не соглашался. Он говорил, что, когда я выдою мир до последней капли, мы распределим надоенное среди кредиторов "Уэбстера и К°" пропорционально.
Не то в конце 1898 года, не то в начале 1899 мистер Роджерс телеграфировал мне в Вену: "Всем кредиторам заплачено по сто центов за доллар. Осталось восемнадцать тысяч пятьсот долларов. Что мне с ними делать?"
Я ответил: "Вложите их в "Федеральную" сталь", что он и сделал (за вычетом тысячи долларов). А через два месяца он продал эти акции с прибылью в сто двадцать пять процентов.
Ну, благодарение богу! Сто раз, если не больше, я пытался записать эту отвратительную историю, но никак не мог. Меня всегда начинало тошнить прежде, чем я успевал пройти полпути до середины. Но на этот раз я стиснул зубы, пошел напролом и очистил от нее мой организм, - чтобы никогда больше к ней не возвращаться.
13-14 июня 1906 г.
[БРЕТ ГАРТ]
До чего неисповедимы пути провидения! Но об этом я поговорю после.
Лет около сорока тому назад я был репортером газеты "Морнинг колл" в Сан-Франциско. Больше
К девяти утра я должен был приходить в полицейский суд и сидеть там около часа, внося в блокнот краткую историю вчерашних ссор. Обычно ссорились ирландцы с ирландцами или китайцы с китайцами, иногда, разнообразия ради, бывали ссоры и у ирландцев с китайцами. Свидетели изо дня в день повторяли одно и то же, без конца дублируя друг друга, а потому ежедневная процедура была убийственно монотонна и скучна. Насколько мне известно, только один человек из всех участвовавших в этой процедуре находил в ней хоть что-нибудь интересное для себя: переводчик при суде. Это был англичанин, свободно изъяснявшийся на пятидесяти шести китайских диалектах. Каждые десять минут он должен был переходить с одного диалекта на другой; это упражнение действовало на него в высшей степени живительно, и в суде он никогда не клевал носом, что нередко случалось с репортерами. Оттуда мы отправлялись в высшие судебные инстанции, чтобы узнать, какие приговоры были вынесены накануне. Судебные заметки шли под заголовком "Хроника". Для репортеров это был неоскудевающий источник информации. В остальное время дня мы рыскали по городу с одного конца в другой, собирая материал, какой подвертывался под руку, лишь бы заполнить столбец, и если готовых пожаров не было, мы поджигали сами.
По вечерам мы обходили все шесть театров, один за другим: семь вечеров в неделю, триста шестьдесят пять в год. В каждом из них мы оставались минут по пяти, не больше, и, бросив самый беглый взгляд на пьесу или оперу, "обозревали", как говорится, эти самые пьесы и оперы, проводя все вечера с начала и до конца года в мучительных усилиях сказать о спектакле что-нибудь такое, чего не было бы уже сказано двести раз нами же самими. С тех пор прошло сорок лет, но я и теперь не могу видеть театральное здание: у меня начинаются "резь и колики", по выражению дядюшки Римуса, а что там делается в театральном деле, я не имею почти никакого понятия - так редко я туда заглядываю; если же и появляется желание заглянуть, то не настолько сильное, чтобы меня нельзя было отговорить.
Потрудившись с девяти утра до одиннадцати вечера над собиранием материала, я брал перо и размазывал собранную грязь по бумаге, стараясь, чтобы слова и фразы заняли как можно больше места. Это была черная работа, черная и бессмысленная, лишенная почти всякого интереса. Для лентяя это была сущая каторга, а я родился лентяем. Теперь я не стал ленивее, чем был сорок лет тому назад, но это потому, что уже сорок лет тому назад я дошел до предела. Никто не в силах совершить невозможное.
Наконец произошло одно событие. В воскресенье днем я увидел, как несколько хулиганов избивали камнями китайца, который нес тяжелую корзину с бельем своих клиентов-христиан, а полисмен с интересом глядел на эту картину - и только. Он и не подумал вмешаться. Я описал это происшествие с большой страстностью и с негодованием. Обычно я не перечитывал утром того, что писал вечером: все это было вымучено, мертво. А эта заметка вылилась из сердца. Она была написана горячо и, как мне казалось, не без литературных достоинств, и потому наутро я с нетерпением принялся искать ее в газете. Заметки не было. Не появилась она ни на второй день, ни на третий. Я пошел в наборную и, разыскав ее среди забракованного материала, спросил, в чем дело. Метранпаж сказал мне, что мистер Барнс прочел ее в корректуре и велел снять. И даже объяснил, какие у него были для этого причины, - мне или метранпажу, теперь уж не помню, которому из нас, - но с точки зрения коммерческой это были веские доводы. Он сказал, что "Морнинг колл", так же как и "Нью-Йорк сан" того времени, - это газета прачек, то есть газета бедняков, единственная дешевая газета. Она получает средства к существованию от бедняков и должна уважать их предрассудки, иначе погибнет. Ирландцы были бедны, они составляли опору газеты, без них "Морнинг колл" не протянула бы и месяца, а они ненавидели китайцев. Моя заметка расшевелила бы весь ирландский муравейник и серьезно повредила бы газете. "Морнинг колл" не могла себе позволить роскошь печатать такие статьи, в которых хулиганов осуждают за избиение китайцев.
В те времена я держался возвышенного образа мыслей. Теперь за мной этого не водится. Я был тогда неблагоразумен. Теперь я не отстаю от времени. Третьего дня "Нью-Йорк сан" поместила сообщение своего лондонского корреспондента, которое помогает мне познать самого себя. Корреспондент упоминает о некоторых происшествиях у нас в Америке за последний год, как например: полное разложение в наших крупных страховых обществах, где хищения открыто совершались самыми видными деятелями нашей коммерции; о разоблачениях бессовестного взяточничества, колоссального взяточничества в муниципалитетах таких больших городов, как Филадельфия, Сент-Луис и других; о последнем разоблачении миллионных взяток в управлении железных дорог и о раскрытии менее крупных мошенничеств по всем Соединенным Штатам, с одного конца до другого; и, наконец, сенсационное разоблачение Эптоном Синклером самого титанического и самого убийственного из всех - мошенничества Мясного треста{272}, разоблачение, заставившее президента потребовать от упиравшегося конгресса проведения такого закона, который мог бы избавить Америку и Европу от излишних услуг доктора и гробовщика.