Из бездны
Шрифт:
– Пальцы замерзли, – сказал он задумчиво, – не согреться ли нам на кошачьей сволочи?
И засмеялся своим герардовским смехом, застенчивым таким, можно подумать, он полон любви и сострадания.
Я ничего и не поняла поначалу – как это: согреться на кошачьей сволочи? А остальные тоже смеялись – и Педер, и Ула, и еще какие-то – поменьше – подлипалы… так их и называли, подлипалы. Они таскались за Герардом, куда бы он ни пошел, убирали за ним тарелки в столовой, таскали его сумку, бегали по поручениям, воровали сигареты и леденцы, добывали где-то бензин для скутера – все что ни пожелает
Оказалось, у него котенок в пластиковом пакете на руле. Я стояла в очереди в киоск и смотрела, как он достает котенка из пакета, чешет ему за ухом, прижимает к щеке, как живую мягкую игрушку, и многозначительно подмигивает своей свите. Черненький, маленький, как крольчонок, с белым пятнышком на грудке. Мне отсюда было слышно, как он мурлычет. Как мотор, сказал Герард и взял котенка за шкирку. Тот не протестовал. Чей котенок? Не знаю… может, кого-то из герардовских подлипал, ему ничего не стоило уговорить их принести из дома котенка, а может, просто не повезло – попался им на глаза.
– Что-то я мерзну, – сказал Герард, – у кого-нибудь есть горючка?
Педер, правая рука Герарда, услужливо достал пластиковый шланг, сунул один конец в бензобак своей «дакоты», засосал и начал сливать бензин в пластиковую бутылку из-под лимонада.
– Подержи-ка пакет, – скомандовал Герард и протянул пакет с котенком. – А теперь бензин.
Он взял у Педера бутылку, понюхал, сморщился и вылил в пакет. Котенок еле слышно пискнул.
– Потряси-ка хорошенько, надо его замариновать в бензине. А то погаснет через пять секунд.
Педер неуверенно усмехнулся:
– Ты что надумал? Герард, какого хрена, ты собрался спалить котенка в пакете? Он же взорвется.
– Я же сказал – замерз.
– Отойдем-ка! – Ула поглядел на остальных. – И вправду может взорваться.
И никого вокруг. Продавщица видеть их не могла – киоск стоял к ним задом. Был вечер пятницы, днем выпал снег, но тут же потеплело, и от белого пушистого снега осталась одна слякоть. Люди предпочитали сидеть дома у телевизора, смотреть «Машину удовольствий» [2] или какой-нибудь вестерн. Роберт с мамой, а отец опять угодил в тюрьму – как потом оказалось, почти на целый год.
2
«Машина удовольствий» – популярная развлекательная программа в 1982–1984 гг.
Я пошла к велосипедной стоянке. Мне не хотелось смотреть на то, о чем я буду потом жалеть, что видела. Краем глаза я заметила, как Герард завязывает пакет. Помню, я тогда подумала – нет, он это не сделает. Даже Герард на такое не способен. Не настолько уж он чокнутый.
Он положил пакет на асфальт и вылил оставшийся бензин на землю тонкой струйкой. Получилось что-то вроде запального шнура. Его свита заволновалась, задергались, как в припадке чесотки.
– Ты и впрямь собрался его спалить? – спросил Педер. Он задрал верхнюю губу, и получилась прямо волчья усмешка. Видно было, что затея ему по душе, но сам бы он ни за что на такое не решился.
– Сколько раз повторять? Я замерз…
Котенок завозился
– А тебе-то что здесь надо, сучка?
Я даже не сразу поняла, что он это ко мне – не могла оторвать глаз от пакета на асфальте. Пакет дергался, выпячивался и опадал, словно мягкое яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.
– Ничего мне не надо. – Я сунула ключ в замок и отцепила велосипед.
– Эта вонючка, – услышала я голос Педера, – носится со своим недоразвитым… а сама-то! Не поймешь, девчонка или пацан. Буферов нет, волос на манде нет… а воняет – жуть! У них дома даже стиральной машины нет. Может, и душа нет.
– Заткнись, – оборвал его Герард. – Дай мне зажигалку.
Ему вообще до меня дела не было. Пустое место. Колебание воздуха. Он меня словно бы и не видел, хотя учились мы в одном классе.
Я пошла к переходу. От бензиновой вони першило в горле. Они его убьют, и я ничего не могу сделать.
Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Эти слова застряли, как считалка, будто в голове работало радио. Сердце колотится прямо в горле, легкие вот-вот взорвутся. Крики из леса то слабее, то сильнее. И, как назло, ни одного учителя. Даже завхоз куда-то запропастился. Вечно торчит здесь то с тачкой, то с граблями, здоровенный, как ротвейлер, а сейчас пропал. Ни Л-Г, ни завхоза – куда подевались взрослые? И тут же вспомнила – у кого-то из учителей день рождения, и все собрались в учительской.
Наверняка все удивлялись – куда это я мчусь как сумасшедшая? Будто за мной гонится убийца или какой-нибудь сбежавший из цирка свирепый хищник… Семиклассники, восьмиклассники в своих куртках и жилетах-пуховиках… они же оттуда, из леса, может быть, даже и видели Роберта, но сбежали, сволочи, не хотят стать свидетелями…
Во рту противный привкус крови. Кто-то засмеялся… кто, кто – эта девчонка из Морупа, я ее прекрасно знаю, ее тоже дразнят Доской, как и меня… И листья на асфальте, листья, желтые и красные, яркие, будто нарисованные, – неделю назад был шторм, до этого они еще как-то держались на деревьях, а теперь попадали все до одного. Желтые, красные, как кровь, как вывороченные внутренности… лица мелькают, вот идет кто-то из братниного класса – там Роберта тоже травят, называют идиотом или зассыхой, потому что он иногда не может удержаться… от страха, только от страха. Но сейчас у них что-то другое на уме, наверное, идут переодеться после прогулки, скоро начнется следующий урок.
Подальше, у парковки, учительница разговаривает с кем-то из родителей. Мне некогда ее звать, да она и не услышит – далеко.
Мимо спортзала, мимо посадок. Два девятиклассника с леденцами на палочках почему-то отводят глаза. Почему? Я слышу голос брата очень отчетливо, он кричит, как поросенок на бойне. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. А где Томми? Почему он не со мной? Его не было в школе со среды. Болен или брату помогает на баркасе? Каждый день звоню, но никто не берет трубку.