Из былого. Военно-морские истории

Черенович Андрей

– Ну разве что пока, – старпом ухмыльнулся, убирая бумаги в папку. – Ладно, мех, дыши глубже. На сегодня с тебя хватит. Тебе – зелёная ракета, дуй домой. Жену можешь не бить. Но в другой график ты всё-таки попал: завтра заступаешь помощником оперативного дежурного по живучести.

В 80-х годах в Военно-Морском Флоте вдруг отчего-то выявилась некоторая нехватка кадровых офицеров. Уж не могу сказать, почему выявилась. И вот для того, чтобы выправить создавшееся положение, на флот стали призывать выпускников различных гражданских вузов, имевших военные кафедры. Эти запасники должны были отслужить три года в офицерских должностях по своим профильным специальностям.

Кстати сказать, многие из них по истечении трёх лет остались на флоте и показали себя неплохими кадровыми офицерами.

Практически все они были хорошими специалистами, но представление о флоте имели самое примитивное. Зачаточное, можно сказать. Пропустить такое мероприятие, конечно же, не мог ни один уважающий себя моряк. Не подшутить над этими молодыми лейтенантами, которые военную карьеру видели только в кошмарном сне, позволяли себе лишь самые ленивые.

Вот одна небольшая история.

На противолодочный корабль «Альбатрос» тоже прислали такого запасника, молодого зелёного лейтенанта. Этим летом он закончил во Владике институт связи, а жил в городе Охе на Сахалине, то есть был махровым дальневосточником. Звали его… Впрочем, не столь важны его паспортные данные. На корабле с самого первого дня его стали звать Борода, так как носил он рыжую аккуратно подстриженную бородку. Назначен он был на должность инженера РТС.

Борода был человеком, в достаточной степени интеллигентным и с хорошо развитым чувством собственного достоинства. В сочетании с тем фактом, что через 36 месяцев он собирался сделать флоту ручкой, а вопросы карьеры и продвижения по службе его ни в малейшей степени не беспокоили, эти интеллигентность и самоуважение приносили иной раз довольно-таки неожиданные плоды.

Как-то раз, по прошествии уже нескольких месяцев службы, Борода был назначен помощником начальника караула на гарнизонную гауптвахту. А начальником гауптвахты в то время был мичман Скаченко Виктор Устинович. В простонародии – Устиныч. Всего лишь мичман. Не более того. Начкарами же (начальниками караулов, стало быть) и их помощниками обычно ходили лейтенанты, старлеи и даже капитан-лейтенанты (капитаны). Насколько погоны старшего лейтенанта весомее погон мичмана? Как вы думаете?

Ну, думать-то мы с вами можем одно, а вот на практике зачастую получается совсем иначе.

Начальник гарнизонной гауптвахты, мичман – это серьёзная величина. И пусть начкар, старший лейтенант, – лицо тоже вполне серьёзное и даже охраняемое законом, но оставить его на гауптвахте после смены караулов в качестве уже арестанта, то есть, попросту говоря, арестовать, за какие-либо нарушения караульной службы начальник гауптвахты очень даже может. И нарушений таких при желании найти за те 24 часа, что стоит караул, очень просто. Как говорят в армии, «докопаться можно и до столба». К тому же начальник гарнизонной гауптвахты подчинялся напрямую начальнику Отдела устройства службы флотилии. А какому офицеру захочется, чтобы доклад о его упущениях по службе дошёл до штаба флотилии и лёг прямо на стол начальнику ОУС? Таких идиотов нет, товарищи дорогие. Так что отношения с мичманом Скаченко многие офицеры предпочитали не портить.

Столь много пояснений я даю для того, чтобы всем нам стало ясно, насколько простой мичман – начальник гауптвахты практически стоит выше любого старлея – начальника караула на этой же самой гауптвахте. Я уж не говорю о лейтенантах. Те, кто сам служил в нашей славной Советской армии, подтвердят правдивость моих слов.

Так вот, однажды Борода заступил в наряд в качестве помощника начальника караула на гарнизонную гауптвахту. Первую половину суток всё прошло более или менее спокойно. Но после обеда плохо выспавшийся на стоявшем в канцелярии жёстком диване Устиныч в засаленном, как всегда, кителе вышел из

своего кабинета в поисках жертвы. Сегодня у него было дурное настроение, и на ком-то его, это самое настроение, надо было сорвать. Жертва попалась довольно быстро. Во внутреннем дворе он увидел картину, которую можно было бы охарактеризовать так: «Полнейшее отсутствие какого-либо присутствия». Или: «Полнейший бардак». А может быть: «Полнейший разброд и шатания». Или что-нибудь ещё в этом же роде. Устиныч обнаружил там помначкара с грубейшими нарушениями формы одежды: с расстёгнутым воротом кителя, без головного убора и в нечищеных ботинках. Снаряжение с пистолетом болталось на… Как бы это поприличнее выразиться?.. Ну, в общем, болталось, а не было затянуто на поясе, как то положено по уставу.

И это было ещё не всё. Попробуйте догадаться, чем занимался помначкар? Ни за что не додумаетесь. Борода кормил воробушков. Он сыпал им хлебные крошки и с умилением тихо приговаривал:

– Цып-цып-цып.

А несколько дисциплинарно арестованных матросов, отбывавших свой срок на гауптвахте, ничего не делали, стояли рядом и наблюдали.

В общем и целом картина была, конечно, трогательная. У члена товарищества передвижных выставок художника Ярошенко Н. А. есть похожий сюжет. Только птички там – голуби, и кормят их заключённые из-за решётки арестантского вагона. «Всюду жизнь» называется.

Уж не знаю, был ли знаком мичман Скаченко с творчеством передвижников вообще и с упомянутым полотном в частности, возникали ли в связи с этим в его коротко остриженной голове какие-либо ассоциации. Скорее всего нет. Но увиденное им не укладывалось ни в какие рамки. Такого надругательства над караульной службой Устиныч стерпеть просто не мог. Всё его естество восстало против этой идиллической картины.

Мичман Скаченко вытянул шею: а что там у него за погоны? Всего-то лейтенант? И такое себе позволяет?

Разъярённый до белого каления Устиныч, кипя силой и мощью глубочайшего циклона, на скорости в 34 узла подлетел к своей жертве:

– Лейтена-а-ант! Это что за х…?

Волосы на голове нашего героя слегка зашевелились от потока воздуха, изрыгаемого начальником гауптвахты. Матросов сдуло моментально. Борода пригладил шевелюру рукой и спокойно ответствовал своему визави, как отвечал он оппоненту на семинарах по марксистско-ленинской философии в институте:

– Товарищ мичман, если вы ещё раз назовёте меня лейтенантом, я буду называть вас «мичман». Вы что, не знаете, как правильно нужно обращаться к военнослужащему?

Устиныч, услышав такое, сначала обалдел на пару секунд, затем опомнился, набрал полные лёгкие воздуха и выдал залп корабельной артиллерии главного калибра:

– Лейтенант, ты что, ох…? Я служил тут, когда мамка тебе ещё сопли вытирала! Возьми свой нечленораздельный язык своими корявыми клешнями и засунь его себе!.. Сейчас я тебе покажу, что такое любить советскую Родину и как надо нести службу на моей гауптвахте! Сейчас ты увидишь небо в алмазах! Я тебе!..

И тут Борода вдруг побледнел, выпрямился, гордо вскинул голову, и над маленьким двориком, взлетев в поднебесье, раздался его уверенный тенорок, почему-то перекрывший рёв стихии, вылетавший из лужёной глотки Устиныча:

– Товарищ мичман! Что вы себе позволяете?! Вы что, не видите, с кем вы разговариваете? Перед вами стоит офицер! А ну, руки по швам! Смирно!

Крики стихли. Скаченко застыл. Такого поворота событий он явно не ожидал. Лицо начальника гауптвахты постепенно становилось пунцовым, наливаясь кровью «под жвак». Устиныч просто-напросто захлебнулся рвавшимися наружу эмоциями. Он вдруг потерял дар речи и только безмолвно открывал рот и таращил свои бесцветные глаза. Глаза медленно вылезали из орбит всё дальше и дальше. В драматургии это назвали бы немой сценой.