Из царства мертвых
Шрифт:
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Флавьер.
— Картона и то не найдешь ботинки починить, — ворчал старик.
— Вы были другом мсье Жевиня? — продолжала консьержка.
— Мы дружили с детства. Он сообщил мне по телефону о смерти жены. Но я вскоре уехал из Парижа.
— Бедный мсье Жевинь! Ему не хотелось возвращаться туда одному. И некому было его поддержать. Я сама с ним поехала, помогала обряжать его бедную женушку. Вы ведь понимаете…
«Что же вы на нее надели? — чуть было не спросил Флавьер. — Серый костюм?..»
— Присаживайтесь, — предложила ему консьержка. — Ведь минутка у вас найдется?
— Случайно я узнал, что у него были неприятности с
— Мало сказать — неприятности! Да его чуть не арестовали!
— Арестовали? Поля? Но я полагал, что его жена покончила с собой.
— Так оно и было. Но вы ведь знаете полицию! У бедняги было полно завистников… Стоит только начать копаться в грязном белье… Уж я не знаю, сколько раз они сюда приходили! Все расспрашивали нас о нем да о его хозяйке… Ладили ли они, был ли мсье Жевинь в тот день дома и прочее в том же духе… Господи боже мой! Помнишь, Шарль?
Старик кухонным ножом вырезал подметки из картонной коробки.
— Да уж, шуму было много… Прямо как сейчас, — буркнул он в ответ.
— Но отчего умер мсье Жевинь? — спросил Флавьер.
— Погиб на дороге по пути в Мант. Как-то утром выходит он из дому, а сам просто кипит от злости! «С меня довольно, — сказал он нам. Нас-то он не стеснялся. — Духу моего здесь больше не будет. Пусть побегают за мной, коли им так приспичило засадить меня в кутузку». Засунул вещи в машину и уехал. Потом уж мы узнали… Машину расстреляли с самолета. Несчастный умер по дороге в больницу… Видит бог, он этого не заслужил!
«Если бы я тогда был здесь, — подумал Флавьер, — ему бы не пришлось уезжать, самолет расстрелял бы кого-нибудь другого, незнакомого. И я бы сейчас смог поговорить с ним, объяснить…». Он стиснул руки. Ему не следовало возвращаться.
— Не повезло им, — продолжала консьержка. — А ведь как дружно жили!..
— Разве она не была… не совсем здорова? — неуверенно спросил Флавьер.
— Ну нет. Просто казалась грустной… Всегда в темном. Такой уж у нее был нрав. Зато как она радовалась, когда он мог с ней куда-нибудь пойти!
— Только не часто такое бывало, — вставил старик.
Теперь консьержка накинулась на мужа:
— Подумай, с его-то положением… Разве у него было время для забав? Вечно разъезжал туда-сюда, в Гавр и обратно!
— Где же ее похоронили? — спросил Флавьер.
— На кладбище в Сент-Уане. Да только и в могиле не было ей покоя… Когда американцы бомбили Ла-Шапель, разворотили ту сторону кладбища, что прилегает к дороге. Повсюду валялись кости и камни. По-моему, там даже отслужили заупокойную службу.
Флавьера била дрожь, несмотря на пальто с поднятым воротником, почти закрывавшим лицо.
— А ее могила? — спросил он шепотом.
— В том углу никаких могил не осталось. Принесли земли, засыпали ямы — воронки, как они говорят. Склепы восстановят потом.
— Что мертвых-то жалеть? — проговорил старик.
Флавьер боролся со страшными видениями, чувствуя, как скапливаются в груди жгучие слезы, которым не суждено было пролиться. Вот все и кончилось. Еще одна страница перевернута. Мадлен исчезла в пламени пожара. У нее был настоящий погребальный костер, как у древних, а пепел развеяло взрывом. Этого лица, которое до сих пор преследует его, больше не существует. Он должен вернуть его царству тьмы и, освободившись, вновь попытаться жить.
— А квартира? — спросил он.
— Пока закрыта. Дом унаследовал какой-то дальний родственник с ее стороны. Грустно все это.
— Да уж, — сказал Флавьер.
Он поднялся, плотнее запахнул пальто.
— Конечно, нелегко вот так вдруг узнать о смерти друзей, — посочувствовала ему консьержка.
Старик заколачивал клинышки в зажатый
— Чего-нибудь покрепче, — попросил он.
— Ладно, — сказал хозяин. — Видать, вы и впрямь не в своей тарелке. — Он огляделся вокруг и предложил, понизив голос: — Капельку виски?
Флавьер облокотился о стойку. В груди разливалось тепло. Тревога рассеивалась, таяла, как льдинка, превращаясь в тихую меланхолию. Доктор был прав: забота о здоровье, солнце, душевный покой — вот что ему нужно. Особенно душевный покой. Больше не думать о Мадлен. Приехав в Париж, он собирался отнести цветы на ее могилу. И вот, оказывается, могилы больше нет! Ну и слава богу. Разорвана последняя нить, связывавшая его с прошлым. Паломничество окончилось в этом бистро, перед рюмкой с солнечной жидкостью. Все, что он любил, — женщина, будто сошедшая с портрета, та нежная незнакомка, которую он пытался увести за руку подальше от мрака, грозившего поглотить ее, — все завершилось этой рюмкой виски. Мечта, родившаяся в минуту опьянения! Но не только мечта, раз у него осталась зажигалка. Он поднес к губам сигарету, вынул золотую зажигалку, подкинул ее на ладони. Может, стоит ее вышвырнуть, как надоевшую собаку или кошку, сделав вид, что потерял? Только не сейчас. Он вдруг решился — вернее, кто-то, как всегда, принял за него решение. Поставил пустую рюмку, щедро расплатился с хозяином. Ему нравилось наблюдать, как лица вдруг принимают угодливое выражение.
— Вы можете достать мне такси?
— Гм! Не так это просто, — сказал хозяин. — А далеко вам ехать?
— В сторону Манта.
— Попробую чем-нибудь помочь.
Не переставая улыбаться, он сделал несколько звонков и положил трубку.
— Постав вас отвезет, — сказал он. — Может, дорого возьмет… Сами небось знаете, почем бензин на черном рынке!
Вскоре подъехало такси, старенький дребезжащий «С-4». Перед отъездом Флавьер угостил всех присутствующих. Когда его захватывала какая-нибудь мысль, он уже не думал о расходах. Он терпеливо растолковывал Гюставу:
— Это к северу от Манта, между Сайи и Дрокуром… Совсем крохотная деревушка с высокой колокольней… Я буду показывать дорогу… Обратно поедем по самому короткому пути. Я там долго не пробуду.
Они пустились в путь. Зимняя дорога могла им поведать лишь одну только мрачную повесть сражений, разрушений, перестрелок и бомбардировок Забившись в угол, продрогший Флавьер следил, как за запотевшими стеклами машины мелькали голые поля, напрасно пытаясь припомнить, как выглядели деревья в цвету, поросшие ромашками склоны. На сей раз образ Мадлен удалялся от него, как будто он начинал верить в ее смерть. Ну же, еще одно усилие! Ведь он всегда знал, что его сердце не было задето всерьез. Никогда еще он не читал в своей душе так ясно, как сейчас. Ведь и пить-то он стал, чтобы заставить молчать тот скептический и насмешливый голос, который издевался надо всем и твердил, что он вечно сам себе плетет небылицы и сочиняет элегии, потому что ему нравится чувствовать себя несчастным, одиноким и бессильным. Но все меньше и меньше приходилось ему выпивать, чтобы заглушить этот голос рассудка. Как только его охватывало пьяное оцепенение, как только притуплялся разум, вновь появлялась Мадлен, кроткая и сострадательная. Она говорила с ним о жизни, которая могла бы быть, и Флавьер истекал слезами от счастья. Лишь наутро просыпалось другое его «я» — полное горечи и язвительных упреков.