Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)
Шрифт:
Она говорит, а я слушаю. А она говорит, говорит, остановиться не может, ее же и не слушает тут никто, кроме меня. Тут и людей-то нет, только доктор, но он редко появляется, да санитары толстомордые, как в фильмах показывают, меняются через день, и еще толстая баба Маня, которая еду развозит на металлической тележке, но они слушать не будут. Тем более, такие глупости – она же уже лет шесть тут, а до этого еще сколько дома сидела, как будто под замком – так говорят. Придумывает себе жизнь какую-то, прошлое себе придумывает – и рассказывает. А я слушаю, а больше-то и некому. Потому что кроме медперсонала и бабы Мани с тележкой здесь
Иногда она приходит – не в себя, никто уже и не помнит, кто она на самом деле, а только она иногда вдруг так посмотрит, что сразу понятно становится – вернулась она куда-то. И вот когда он вдруг возвращается, сразу становится испуганной девчонкой, потерявшейся, оглядывается по сторонам, а что делать – не знает, и только говорит – бежать надо. Она говорит, - бежать надо, бежать надо, нельзя здесь больше, я умру здесь, мы все здесь умрем, и так дрожать начинает, как испуганный зайчонок какой-то перед грозой, как вывалившийся из гнезда птенец, и только повторяет – бежать надо, мы все здесь умрем, здесь вокруг только тени. А потом приходит баба Маня, скрипит своей тележкой, и – все. Она сразу обратно уходит, в свою придуманную жизнь, а когда вернется – этого никто не знает.
А я сразу начинаю думать, что – и правда, бежать надо, только куда бежать-то, вокруг все такое же, а двери заперты. Я уже и не помню, что там, за дверями, я уже совсем ничего не помню, а только помню то, что она мне рассказывает. Я завидую ее умению менять жизни, тасовать их, перекидывая из одной руки в другую, как колоду карт – за то время, что я ее слушаю, она прожила уже много жизней, и я не знаю, где ей лучше. Я знаю, что хуже ей здесь – она только отсюда хочет бежать, а другие свои жизни она готова жить до конца, как бы сложно ей не было. А отсюда – бежать. А что я буду делать, если у нее получится?
А она возвращается сюда, где тени, и говорит – бежать надо, нам всем надо бежать отсюда. А потом приходит баба Маня и скрипит своей тележкой. А я слышу этот скрип и вижу, как все сразу меняется. И тогда я вспоминаю какую-то песню, которую давно слышал, и думаю – спасибо за эту радость. И говорю - спасибо за эту радость.
Дмитрий Дейч
Благоутробие
В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной – как только она доберётся до выхода...
Если она доберётся...
На прошлой неделе потеряла сознание - прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг – встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.
Гомон легиона глаголов: громче и громче - по нарастающей... на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.
Она услышала его так ясно,
С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная чего именно... Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки, лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.
Ничего из ряда вон выходящего...
Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается – то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она - разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.
Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!
Никто из них не сомневается в том, что вся её жизнь, каждое мгновение принадлежит им по праву.
Она задолжала банкам и кредитным организациям столько, что просто страшно себе представить, страшно подумать. Отсроченные чеки, банковские кредиты, займы, ссуды. Она старается не думать об этом, не знать, но ей напоминают - снова и снова. Дошло до того, что письма она выбрасывает, не распечатывая – кипами, грудами, ей незачем это читать, она и так знает: её никогда не оставят в покое, её не отпустят. Она задолжала одну (1) жизнь: такой долг возвращают с процентами.
Что ни утро, становится к школьной доске: ничего другого она не умеет. Положа руку на сердце, она не умеет и этого, зато научилась – за последние годы – хорошо скрывать своё бессилие, своё неумение, свою ненависть.
Заставьте их замолчать! Зашейте им рты!
«Гилберт, завяжи шнурки. Саманта, отпусти Гилберта, пусть завяжет шнурки. Шимон, верни Саманте резинки и помоги Гилберту завязать шнурки. Гилберт, оставь Саманту, завяжи чёртовы шнурки. Гилберт, ты меня слышишь?»
Она сама себя не слышит. Никто никого не слышит. Она заперта здесь навсегда... или, по крайней мере – до конца текущего Эона. До завершения кальпы.
«Гилберт!»
Гилберт резко дёргает шнурок, шнурок рвётся, и в это мгновение в голове её лопается невидимая струна. Вопли, гул, гомон, всё сливается в звенящий поток, состоящий из множества разнокалиберных голосов. Я падаю, - говорит она, но не слышит звука собственного голоса.
«Благоутробие» звучит в ней и в окружающем пространстве. Звенит, растекается в воздухе, течёт в её венах. Теперь она точно знает что это такое, но подобное знание имеет смысл только по эту сторону яви: когда она очнётся, «благоутробие» вновь потеряет смысл, и ей придётся пуститься на поиски, но это случится потом, когда-нибудь, в другой жизни.