Из дневника улитки
Шрифт:
И это в округе Зекинген — Вальдсхут, где «черные» незыблемы, как закон природы. У нашего кандидата, финансового служащего, столь же молодого, сколь робкого, не было никаких шансов победить Кизингера. (Денег в обрез, нет собственной конторы для предвыборной борьбы, лишь несколько самоотверженных молодых социалистов.) Когда Хайнц Оффергельд хотел вместе с женой раздавать вечером листовки, ему пришлось просить тещу присмотреть за ребенком. Вот и веди тут предвыборную борьбу, Франц!
О Кизингере я сказал в Зекингене лишь
Внезапно (во время дискуссии, проходившей спокойно, уже без замаха на всеобщее спасение) я увидел справа в центре зала Франца, крошечного и беспокойно ерзающего рядом с Анной: эта картинка запомнилась. (Я и сейчас ее хорошо помню. Правда, фон слегка поблек и лица видятся на большем удалении, но я все же вижу, что Анна видит меня так же, как я вижу ее рядом с Францем, то есть совсем близко…)
Посмотри на себя.
Лучше всего — со стороны.
Хочу стоять в зале, но не за трибуной — поставленным на попа ящиком, хочу перебивать самого себя.
Хочу видеть себя (и похлопывать по плечу), когда, словно памятник, преисполняюсь излишней уверенностью в себе.
Хочу быть на месте раньше своего появления.
И махать самому себе вслед.
Хочу спать, копаться в песочке, играть в «замри» и поддакивать самому себе, когда высказываю свое мнение (и превращаю вопросы в ответы).
Хочу обмениваться рукопожатиями, не вынимая рук из карманов.
Хочу время от времени возникать у себя за спиной — всего на минутку, чтобы никто не заметил, и (под прикрытием самшитового деревца) удирать. Хочу самого себя опровергать и ниспровергать.
(Хочу сходить в кино.)
Хочу сейчас же — вчера в Зекингене, сегодня вдвое сильнее в Ройтлингене — подставить самому себе ножку, чтобы я споткнулся, шлепнулся и наконец-то смог высказать все, что хотел, стоя за ящиком-трибуной и не давая себя перебить репликами из зала.
О беге времен и сместившихся фазах.
О страхе, после того как он и когда я.
Об истекшем времени, об Анне и обо мне.
О запертом в подвале Скептике и его бесшумном визите, (а также о страхе улиток перед полетом).
И о расстояниях, делающих возможным взгляд на себя со стороны.
22
Я
За час езды в поезде мне бросилось в глаза, с каким упорством швабы (почти стопроцентно) загораживают вид из окна на окружающий ландшафт своими домиками-особнячками. Когда поезд остановился в Ройтлингене, мне вспомнилось: я был здесь после Констанца и Зекингена; потом мы с Драуцбургом объехали округа Верден и Клоппенбург; потом отправились в Оснабрюк, где шел сильный дождь, и в Люнен, где начинается — или кончается — Рур; но в Ройтлингене я принимал Аугста близко к сердцу; потом его образ распался на примечания и обрывки разной длины. Он оставил после себя какие-то записки, мысли и свою семью: жену Маргарете Аугст, трех сыновей и дочь Уту (собаки или других домашних животных в доме не было).
Мокрица вылезает из подвала, участвует в разговоре, она вела записи. Дескать, мне следует фиксировать даты. Он (в свое время) тоже так поступал: «30 февраля сорок третьего года — мороз ослабевает, запас картофеля подходит к концу…» — значит, и мне нужно датировать свои записки, тем более что я забегаю вперед, обгоняю время.
Осторожно (ибо следующим ниже прилагательным любят заполнять огрехи) я назвал «примечательным» то обстоятельство, что за семейным столом у Аугстов я обнаружил пустой стул, на который и сел как бы по привычке: между тремя сыновьями и дочерью. (Это было 16 декабря 1969 года, когда Вилли уже избрали канцлером.)
После долгих стараний избавиться от точившей меня мысли я написал письмо жене Аугста, и 4 декабря она мне ответила: «Ваше желание узнать что-то о причинах ухода из жизни моего мужа не кажется мне странным…»
Вот я и поехал.
Семья Аугста живет, как и мы, в отдельном доме. Он принадлежит фрау Аугст и ее сестрам, потомкам давно укоренившегося здесь рода, как сказал священник — декан Нётлинг в речи на похоронах Аугста: псалом 23,4 — «И когда я брел по долине во мраке…»
Говорят, что в каждой старинной швабской семье детей сызмала приучают к музыке. Так и у Аугстов. Поскольку я ничего не записывал по свежим следам, не могу с уверенностью сказать, кто из сыновей играет на флейте, кто на трубе, а кто всего лишь поет. Для всех членов семьи музыка очень важна; тем не менее фрау Аугст вовсе не утверждала, что музыка для них — своего рода религия, дающая всем утешение; она сказала: «Просто мы любим музицировать».
Все, кроме покойного. Все члены семьи в один голос утверждали, что Манфред Аугст был немузыкален и как отец и супруг прямо-таки ненавидел музыку. «Она была ему чужда. В противоположность нам всем она ему вообще ничего не давала. Он был вне ее. Может быть, отсюда и ненависть».