Из дневника улитки
Шрифт:
Когда улитка остановилась, чтобы отдохнуть, она услышала, как высыхает ее след. Школа Гропиуса — первая в Западном Берлине совокупная школа. Желеобразный слизистый след быстро превращается в сморщенную бумажную полоску. В Швеции и земле Гессен таких школ больше: полные воздуха и света здания, словно играючи придуманные архитекторами, в которых учитель больше не стоит на возвышении, а школьники не сидят строгими рядами. Улитка не могла больше выносить потрескивания высыхающей слизи. Совокупная школа — это эксперимент; постарайся, Франц, чтобы он удался! Итак, улитка вновь тронулась в путь и шумом собственного передвижения заглушила потрескивание сохнущей слизи. Во время предвыборной борьбы я сказал о совокупной школе: «Она — предпосылка для выработки практического навыка общественной
— Но все же дело было что надо.
— Да и радость доставило — разве не так?
Так-то оно так, я и впрямь рад, что перемены произошли таким нормальным, законным путем, через выборы. Но «черные» не умеют терпеть поражения. Обязательно пустят в ход страх: ручейки лжи уже потекли во все стороны, смутные подозрения, заразительные, как насморк, ложные надежды на всех парах мчатся в обратную сторону: огромные (а в сущности, ничтожные) мыльные пузыри…
Удержимся ли какое-то время от соблазна прыгать — мечты всех улиток?
Боюсь (и надеюсь), что нет. По всей стране они ищут ходы и выходы и в принципе не могут не спешить. Это и делает улиток столь подвижными — их стремление обогнать друг друга. Умеренные (заклиненные на карьере) и улитки типа «эх, рванем», молодежные улитки-авантюристки с размахом, ученые улитки, вырывающиеся из спертой атмосферы городской и федеральной бюрократии, даже привыкшие шагать в строю и бесповоротно прагматичные домашние улитки-реформаторщики, — все они обречены ползать и говорить (мечтать) о великом скачке…
Продвинутся ли вперед? — Не намного.
Отклонятся ли в сторону? — Всегда будут пытаться.
Станут ли конфликтовать? — Любой ценой.
Изменят ли что-нибудь? — Больше, чем сами осознают.
Будут ли блуждать? — Согласно плану.
Повернут ли назад? — Для виду.
Достигнут ли своей цели? — Никогда.
Победят ли? — Да (в принципе).
— А ты? Опять за старое?
— Писать-писать и выступать-выступать?
Несколько недель назад я стоял у прилавка (у себя во Фриденау) и разглядывал кружочки под пивные кружки. Группа еще совсем молодых писателей робко, но дружно, как по команде, подошла ко мне. Они заговорили со мной очень доброжелательно (мол, моя политическая деятельность, конечно, очень важна, но не страдает ли от этого мое творчество как писателя?). О своих талантах говорили едва слышно, словно боялись сквозняка. Только что выражавшие трогательную заботу о моем времени, они сразу ощетинились, как только я с помощью двух картонных кружочков продемонстрировал им расклад своих будней: «Вот это — моя политическая работа как гражданина и социал-демократа, а вот это — моя профессия, мое сочинительство, называйте как хотите». Я раздвинул кружочки, потом придвинул поближе друг к другу, поставил их «домиком», положил один на другой (и поменял местами), потом сказал: «Временами трудно приходится, но справляюсь. Поменьше беспокойтесь обо мне». Но молодые писатели не отставали и, видимо, ожидали, что я сброшу тот или иной кружочек с прилавка. И ужасно разозлились, что я позволяю себе иметь два кружочка. (На следующий день я поехал в Бремен: опять говорить и говорить. Там много проблем: и то, и это.)
Да, дети, теперь я познакомился и с доктором Глазером. 7 мая семьдесят первого года мы с Анной встретились с ним в Нюрнберге, я приехал из Гальдорфа в Швабии, Анна — из Фриденау. Вечером я делал доклад о дюреровской гравюре по меди «Melencolia I» в Малом зале майстерзингеров. Дарю его вам.
Когда я кончил, — может быть, вы потом прочтете текст доклада, — меня наградили аплодисментами (Герману Глазеру доклад тоже понравился). На следующий день Анна улетела в Берлин: у нее уроки (учит детей балетным па), я поехал в Амберг (Пфальц): говорить и говорить.
Теперь Францу и Раулю четырнадцать, Лауре десять, Бруно шесть. Все вы настаиваете, чтобы я писал
В апреле семьдесят второго собираемся поехать на нашем «пежо» в Данциг и попытаться найти в Гданьске те места, где мне было шесть, десять, четырнадцать лет. — Может, обнаружим какие-то следы Скептика…
30
О ПЕРИОДАХ ЗАСТОЯ В ПРОГРЕССЕ
Вариации на тему гравюры по меди Альбрехта Дюрера «Melencolia I»
Дамы и господа, когда в летний день 1969 года от космического корабля «Аполлон-11» на эллиптической орбите вокруг Луны отделился модуль «Игл», в нем сидели два человека в огромных скафандрах с подарками в честь визита, и чуть позже произошло нечто, о чем не пожелали сообщить газеты. Телевидение тоже сослалось на «помехи», когда оба астронавта, едва водрузив памятную медаль, вымпел и высокочувствительные приборы, выгрузили на поверхность Луны старинную домашнюю утварь. Эдвин Олдрин поставил весы, песочные часы и колокольчик, расстелил магический цифровой квадрат и воткнул ножку циркуля, отбросившего четкую тень; Нил Армстронг пальцем в перчатке начертал на лунной пыли крупными буквами и как бы на века инициалы нюрнбергского мастера: между раздвинутыми ножками «А» скорчилось «Д». Все это случилось 21 июля в Море Спокойствия. У нас на родине в это время только и разговору было, что о военных подвигах викария Дефреггера. А также яростно возражали против повышения золотого содержания немецкой марки. Сатурн радовался, глядя на своих детей.
В марте 1969 года городские власти Нюрнберга пригласили меня принять участие в мероприятиях по случаю празднования в 1971 году Года Дюрера и выступить с докладом; а так как год этот по воле случая — надо напомнить — следует непосредственно за Годом Ленина, я оказался на необозримом поле политического противоборства, ибо занимался подготовкой к надвигавшимся выборам в бундестаг: с 5 марта до 28 сентября я непрерывно разъезжал по стране для встреч с избирателями и в то же время для поиска материалов к докладу о Дюрере.
Я попал под контрастный душ слов. С одной стороны, я был полон оптимизма и рвался вперед, подгоняемый заклинаниями толстощекого прогресса, с другой — изнемогал под свинцовой тяжестью этого доклада, ибо давно уже интересовался гравюрой Альбрехта Дюрера «Melencolia I», датируемой 1514 годом.
Мой след очертил контуры общества, по краям которого начали выявляться группы крайне экстремистского толка: либо всеотрицание, либо полная эйфория. За ежедневными вспышками утопии тут же следовали приступы затворничества и меланхолии. Из этих крайних точек своих метаний я пытался извлечь то напряжение, которое, как мне кажется, на роду написано человеку и часто — вопреки его жизненному опыту — именуется роковым; имя его античного божества — Сатурн.
Он главенствовал над Меланхолией и Утопией. О его двойном владычестве и пойдет здесь речь. О том, как Меланхолия и Утопия исключают друг друга. Как они взаимно друг друга оплодотворяют. О пути меж этими крайними точками. Об отвращении к последней перед новым прозрением. О Фрейде и Марксе, которым надо было бы позировать Дюреру для парного портрета. О пресыщенности изобилием. О периодах застоя в прогрессе. И обо мне, для которого Меланхолия и Утопия — две стороны одной и той же медали.
Сначала о самой гравюре, оттиск с которой в виде художественной открытки я возил с собой по Швабии и Нижней Саксонии, в Биберах и Дельманхорсте ночное существо вроде летучей мыши — порождение Сатурна, как собака на гравюре, держит фирменный знак как транспарант. Легко воспроизводимый рисунок. Ибо как эта коренастая девица, сидящая посреди всякого домашнего хлама, выражает скуку всякой гуманистической учености, так и неспособный летать ангел допускает любое вульгарное толкование. Фригидная особа сидит с кислой миной. От обжорства страдает запорами и не верит в отечественное слабительное. Зануда, от зубрежки превратившаяся в синий чулок. Перечень можно продолжить.