Из Гощи гость
Шрифт:
Но тут взор его пал на лавку, где под однорядкой лежало без движения что-то беспомощное и хрупкое, находившееся, по-видимому, в последней крайности, у последней грани.
— Ай! — встрепенулся он сразу. — Ай, ай!.. — И бросился к ларчику на подоконнике, стал хватать оттуда какие-то сосуды, принялся растирать тем ли, другим ли снадобьем виски, шею, уши, ноздри у той, что лежала без памяти на лавке.
И вот легким румянцем зарделись у паненки щеки, она открыла глаза…
— Что ж это, господи! —
— Ничего, ничего, — засуетился аптекарь. — Карашо, карашо, — замахал он руками. — Теперь немножко бальзам и — спать, спать…
Он влил ей в рот полную ложку какого-то душистого напитка. Больная облизнула губы, улыбнулась, успокоилась, сразу сомкнула глаза, стала дышать размеренно и глубоко.
— Спать, — шепнул аптекарь князю Ивану и повел его в соседний покой с дощатым полом и голубою изразцовою печкой.
Но князь Иван, едва ступил туда, как отшатнулся, обратно к двери попятился: с уступа печки глянул на него пустыми глазницами череп безносый на человеческом скелете.
— Ну тебя!.. — усмехнулся князь Иван тотчас, догадавшись, в чем дело. — Почудилось мне — смерть: косу и ту разглядел с перепугу. Недаром о тебе слух: смерть-де ты, Аристотель Александрыч, в доме своем держишь, за шкафом прячешь…
— Глюпы люди, — поморщился Аристотель. — Пфуй, мужики!
И он стал рассказывать князю Ивану, как однажды, в чумный 1603 год, приступила к его воротам толпа, требуя, чтобы выдал он ей на расправу смерть… Но князь думал о другом. Сидя на стуле у окошка, он прислушивался к гулу, плывшему над городом нескончаемой пеленой, и считал пушечные выстрелы, которыми приветствовали там либо отпугивали неведомо кого. Что-то сладковатое и противное временами подкатывало князю Ивану к горлу, и все тело мутила легкая тошнота. Но умолк Аристотель, и князь Иван вскочил с места.
— Аристотель Александрыч, — положил он руки низенькому аптекарю на плечи, — я пойду: надобно мне очень… Пусть у тебя она побудет… Полечи ее своею наукою или как сердце подскажет тебе… А я уж к вечеру забегу; а не к вечеру, так завтра… Надобно очень… И коня у тебя кину… Добрый конь, охромел… Коли что, и коня полечи, прошу тебя…
— Карашо, карашо, — закивал головою аптекарь. — Придет работник мой Бантыш, коня поставит. Карашо…
Князь Иван вышел на двор, оглядел себя на свету. Однорядка осталась в светлице Аристотелевой, на той, на ней. И добро!.. А на князе Иване был один комнатный кафтан неказист.
— Ну, и добро!.. — тряхнул головою князь, вытянул из-за пояса пистоль и упрятал под полу в карман. А сабля?.. Ох ты!.. Он забыл ее, видно, на торжке, когда вместе с однорядкою и саблю с себя содрал. Пистоль прихватил, а о сабле не подумал. — И добро!.. — повторил он. — Чего уж!.. — Достал из кишени пистоль и принялся стволик из
А конь его стоял посреди Аристотелева двора, в удилах, под седлом. Осанистый, белый, как пена, он сразу понурился, когда пошел к князю Ивану, прихрамывая на одну ногу. Князь Иван вздохнул, увидев отцовского бахмата, выносившего еще старика не из одной беды, и пошел к калитке, калитку сам отпер, кивнул Аристотелю, торопившемуся к воротам, и на улицу вышел.
— «Cave canem», — прочитал он опять на дощечке, прикрывавшей хитро прилаженный глазок. — «Cave canem». Так, так… — И, надвинув шапку на лоб, зашагал вдоль заборов и плетней.
Гул все еще не умолк над Москвой. Пахло гарью; то там, то здесь стлался над деревьями дым; то в одном месте, то в другом начиналась пальба. «Сказывали, не истинно-де царствовал, вор», — вспомнил князь Иван конюховы слова, кинутые с кровли сегодня по солнечном восходе. Сегодня?.. А кажется, так это было давно…
Князь Иван все шел, не оглядываясь, не останавливаясь и от дум своих не отрываясь. «Шуйские царя Димитрия до смерти убили!» — точило его и гнело. — Шуйские! Так, шубник…» И, мост перейдя, очутился он вскоре на Болвановке, в слободе, называемой «Кузнецы».
Давненько не был здесь князь Иван: почитай что года два. Все собирался к пану Феликсу о Париже с ним посоветоваться, да вот когда и собрался. «Так, Париж, — усмехнулся горько князь Иван. — Генрик король…» И он стал пробираться дальше когда-то столь часто хоженною дорогою, мимо коновязей и кузниц, к пану Феликсу Заблоцкому, своему бывшему наставнику.
Вместо всегдашней канавы пана Феликса двор был уже огорожен плетнем. И «замок» панский, раньше одною желтою глиною мазанный, был теперь выкрашен в синь. Мельче стал бурьянник, но по-прежнему по земле буйно разворачивались лопухи, стоявшие в пурпуровых репейках.
Князь Иван перебрался через плетень и пошел по лопухам, топча их листья, сдирая их цвет.
Дверь у пана Феликса была заперта на висячий замок, а окна забраны в ставеньки, в которых прорезаны были сквозные петушки. Князь Иван постоял, поторкал замок и, облепленный репейками, побрел к избушке, где жила Анница в прежние года.
По курной избушке стлался дым. На земляном полу играл светлоголовый мальчик, разметавший свои игрушки — пушечки и городки. Подле ухватов хлопотала высокая женщина, в которой Анницу не сразу можно было и узнать. Она обернулась к князю Ивану, испитая и зачахшая, ухват бросила, лоб вытерла рукавом.
— По-здорову ли, Анница, живешь? — молвил ей князь Иван, скорее догадавшись только, что это прежняя Анница, невенчанная жена пана Феликса.
— Здравствуй, батюшка Иван Андреевич, князь милостивец, — поклонилась ему Анница низко.