Из книги «Большой голод» рассказы 1932–1959
Шрифт:
— Он тебе нравится, да, папа?
— Очень давно, лет тридцать назад, и я был как Джино… Сильным… С великими планами…
И тут он неожиданно заплакал.
Джино приходил в ателье постоянно, всегда с подарками для Папы — вещами, которые старик любил: круглым овечьим сыром, салями, вином. И подарками для Шарлотты: маленькими вещицами в коробочках — как-то с парой сережек, другой раз с золотым медальоном. И всегда цветы. Однажды он зашел в ателье прямо после долгого четырнадцатичасового пути. Черная небритая щетина покрывала его усталое лицо, но в руках был целый букет роз.
Она никогда
Обычно он появлялся за несколько минут до Шарлотты, примерял бежевый габардин, который Папа шил для него, и вел себя при этом как загорелый банкир из верхней части города. Потом они с Шарлоттой незаметно ускользали через черный ход и садились в его маленький авто. Им надо было быть осмотрительными, потому что у Донны Мартино было много друзей в землячестве. Это печалило Джованни. Один час — это было так мало для них — сходить в кино, или посидеть в парке где-нибудь, поболтать наедине, помечтать. Джованни тянул с приглашением молодого человека в дом, и когда извинялся за это, Джино улыбался и говорил, что Шарлотта ему все объяснила.
Так пролетело день за днем лето. И с каждым днем Джованни отмечал про себя растущие мучения Шарлотты, вынужденной скрывать свою любовь как какую-то преступную затею. Попрощавшись с Джино, она возвращалась в ателье тихой и печальной. Три месяца обмана Донны Мартино, три месяца тайных урывочных встреч давали себя знать, в конце концов.
Джованни хотел ободрить ее, но не находил подходящих слов, потому что никогда не делал этого раньше. Кроме того, было что-то угрожающее в Шарлотте в это время, как в Донне Мартино, что-то напряженное и взрывоопасное. Иногда казалось, что она вот-вот со слезами упадет в отцовские объятия, и Джованни улыбался, ждал и надеялся. Но она, как и ее мать, была слишком гордой для подобных сантиментов.
Как-то днем она показала ему обручальное кольцо — простенькое золотое колечко с крохотным камушком. Она надела колечко на палец, отвела руку и, поворачивая кисть в луче солнца, наблюдала за переливами света в камне. Наступил момент, наконец, поговорить с дочерью о ее будущем, поговорить обстоятельно, как мудрому родителю, посоветовать, как сообщить обо всем матери. Но вид обручального кольца на пальце дочери сковал его, и он, раскрыв рот, обомлел от волнения и восторга.
— Миленькая штучка, — все, что он смог вымолвить.
Шарлотта стянула украшение с пальца и положила в сумочку. Настало время пойти домой и рассказать обо всем маме.
— Шарлотта, — пролопотал он, — ты счастлива — да, нет?
— Нет, папа.
Она поцеловала его в щеку. И этот поцелуй был как бы окончанием начатого разговора. Она не хотела обсуждать ничего с ним, и хотя это и ранило его, он понимал — почему. Ни одна из его дочерей никогда не обсуждала с ним никаких важных дел. И теперь было поздно что-либо менять.
На следующий день Джино пришел в ателье. И то, что он собирался поведать, заставило Джованни ощутить себя твердым и решительным, настоящим мужчиной.
— Синьор Мартино, — начал Джино на итальянском, тщательно подбирая подобающие в такой ситуации слова. — Я хотел бы поговорить с вами об одном важном
— Слушаю, сынок.
— Вчера, синьор, Шарлотта дала согласие стать моей женой.
— О! И что?
— Поэтому сегодня — сейчас и здесь — я прошу удостоить меня чести стать ее мужем.
Так он и сказал. Как настоящий мужчина — благородно, изящно и по сути.
— Хм, — ответил Джованни. — Ну что ж.
В глазах Джино мелькнуло беспокойство.
— Вы не одобряете моего поступка, синьор?
Джованни прикурил сигару и медленно затянулся. Он решил действовать, как следует отцу, строго и достойно.
— Такие вещи с лету не решаются, молодой человек. Как отец, я имею право знать некоторые обстоятельства. Это касается финансовой стороны вопроса, синьор Бранкато. Деньги — и вам об этом непременно напомнит моя жена — очень важная вещь. Хотя мы и не богаты, но Шарлотта привыкла к определенному уровню жизни.
— Она не будет нуждаться, синьор. Клянусь, она никогда не узнает ни голода, ни холода.
— Мы в Америке, сынок. Холод и голод здесь — не предмет обсуждения. Сколько — вот в чем вопрос. Ты должен сказать только — сколько? — и все.
Бранкато неопределенно пожал плечами.
— Ну, несколько сотен, синьор. Я не богач. Но несколько сотен у меня есть. И вот это…
Он протянул вперед руки и раскрыл ладони у самого лица Джованни. Они были очень красноречивы — эти крупные мозолистые ладони; они так много заключали в себе, что смущенному старику стало как-то сразу нечего добавить к сказанному. Джино был точь-в-точь как он сам тридцать пять лет назад, живущий теми же отважными планами и влекомый теми же радужными мечтами.
— Вам надо будет поговорить с матерью Шарлотты, — сказал он.
— Я знаю.
— Уверен, что она откажет.
Джино сжал кулаки.
— Мы должны пожениться, синьор. Это неправда, что моя любовь принесет ей несчастье.
— Ее мать не согласится.
— Тогда мы поженимся без благословения синьоры Мартино.
— Я поговорю с женой, — сказал Джованни важно. — Я все проясню как можно скорее.
Этим же вечером Папа сообщил обо всем донне Мартино. Они были одни в гостиной. Шарлотта ушла в театр с Беттиной и ее мужем. Папа сидел рядом с радио, слушая десятичасовой выпуск новостей. Напротив него в глубоком кресле дремала Мама. Она выглядела в кресле как заснувшая гора. Всякий раз, когда какой-либо из дочерей не было дома вечером, Донна оставалась в этом кресле, ожидая, когда откроется входная дверь. Беспокойно поглядывал Джованни на эту дремлющую гору. Это был настоящий вулкан, и Папа был уверен, что как только Мама узнает новости, начнется извержение. А он был лишь заурядным сельским жителем у подножия этого вулкана, почти без всяких шансов на выживание.
— Мама, — решился он.
Она сонно пробормотала что-то. Это заставило его выпрямиться на стуле, привести себя, так сказать, в состояние боевой готовности, готовности к стремительному бегству. Он облизнул губы.
— У Шарлотты большая проблема, — начал он на родном итальянском, — это очень серьезно.
Гopa пробудилась.
— Проблема? Что там еще?
— Молодой человек.
— В жизни моей дочери нет никаких мужчин.
Извержения не последовало. Это придало смелости.