Шрифт:
Кшиштоф Конколевский
Из книги «Документальные сказки»
Вступление
Павла Голобурды
Кшиштоф Конколевский пользуется заслуженной славой человека, который возвел польский репортаж в ранг художественной литературы. Менее известно, что параллельно из-под его пера выходили произведения с большей или меньшей долей вымысла.
Родившийся в 1930 году, Конколевский дебютировал на страницах печати в возрасте 16 лет; получив журналистское образование, начал с публикации в молодежной прессе заметок на бытовые темы (о литературном творчестве мечтает герой его более позднего романа «Заметка», пишущий в газеты блестящие короткие тексты), занимался криминальной тематикой (первыми книжными изданиями стали детективы, по опубликованному в 1969 году «Преступнику, который украл преступление» был снят популярный фильм); от журналистики перешел к репортажу, а впоследствии — к прозе (в его романах много автобиографического материала). Он испробовал разные виды повествования, но высокого композиционного мастерства достиг в малой форме: среди его рассказов есть абсолютно законченные произведения, занимающие
Об авторской концепции Конколевского ясно говорит уже само название сборника, из которого взяты публикуемые ниже тексты: «Документальные сказки». Основные черты его прозы: глубокий психологический анализ, в равной степени опирающийся как на факты, так и на впечатления чуткого наблюдателя, поразительно точная, детальная реконструкция событий, эмоциональная напряженность, лаконичность и живость диалогов. (По рассказу «Игра в Агнешку» были поставлены спектакли в театре и на телевидении.)
Имя Кшиштофа Конколевского часто объединяют еще с двумя звездами польского репортажа — Рышардом Капущинским и Ханной Кралль («три К»), хотя сам он с этим не согласен. Как его репортажи (в том числе знаменитый сборник 1975 года «Как вы теперь поживаете?» — цикл бесед с нацистскими военными преступниками), так и документальные произведения, будь то книга о Мареке Хласко или нападении банды Мэнсона на дом Романа Поланского, либо портрет-интервью с выдающимся репортером Мельхиором Ваньковичем, входят в классический фонд польской «литературы факта». Конколевский открыл читателю кулисы убийства органами безопасности ксендза Ежи Попелушко, представил собственный, отличный от авторского, взгляд на события, побудившие Ежи Анджеевского написать «Пепел и алмаз», а сравнительно недавно описал историю семейного мафиозного клана в маленьком провинциальном городе. В Народной Польше его книги печатались огромными тиражами в престижных издательствах, но после 1989 года отношения с новой властью не сложились; сам он полагает, что большую часть дверей перед ним закрыла книга «Мертвое кладбище», посвященная еврейскому погрому в Кельце в 1946 году, поскольку его версия этой трагедии противоречит официальной. В любой провинциальной библиотеке есть комплект самых известных книг Конколевского, однако новые проходят незамеченными. Лишь недавно солидное издательство занялось переизданием большинства его детективов и репортажей, но в прессе признаков славы и уважения искать не стоит. Хотя репортерской интуиции писатель не утратил: тому свидетельством, в частности, трехтомный цикл «Генералы погибают в мирное время» об оставшихся нераскрытыми таинственных политических убийствах. К сожалению, хотя польская литература факта сейчас в почете и читатели охотно берутся за книги Мариуша Щигела, Яцека Хуго-Бадера или Войцеха Тохмана, Кшиштоф Конколевский в 2012 году не смог найти издателя для своих воспоминаний. Тем ценнее его сегодняшняя российская публикация[1].
Игра в Агнешку
Я буду посредницей между вами и особой, которая не может назвать своей фамилии. Назову ее Агнешкой. Она хочет, чтобы мы обговорили условия вашей с ней встречи. Речь идет о мерах предосторожности, которые ее бы удовлетворили. Она уже десять лет скрывается. Ее разыскивают, поскольку она сбежала из психиатрической больницы. Вы согласны? — спросила меня пани М.
— Предлагаю устроить встречу в моей квартире. Здесь мне лучше известно, что происходит вокруг, самое удобное время — когда все уже вернулись с работы, а час прогулок с собаками или прихода гостей еще не наступил — между половиной пятого и шестью. Вы подъедете на такси к самому дому, войдете в лифт, а я буду ждать у приоткрытой двери…
— Из первоначальных переговоров с Агнешкой, — сказала пани М., — я поняла, что она предпочла бы встретиться в открытом месте, например, за Гоцлавским аэродромом, где все видно издалека, а не в замкнутом и заранее выбранном помещении. Не уверена, что она согласится с предварительно установленной датой. Мы с ней связываемся по телефону. Я не знаю, где она живет, могу лишь догадываться, что где-то на окраине Большой Варшавы. В письмах, которые она пишет в разные инстанции, указан какой-то адрес, она действует через разных людей, но сама никогда у них не появляется, мне кажется, что и свою корреспонденцию уже давно не забирает. У нее нет документов, она не пользуется своей фамилией, только псевдонимом, никуда сама не приходит, звонит из автоматов.
Агнешка три раза обошла вокруг моего дома, обследуя территорию и приглядываясь к прохожим. Не захотела подняться на лифте, на лестнице проверяла на каждом этаже, нет ли наверху засады. Когда вошла, я обратил внимание на ее взгляд, брошенный вглубь квартиры.
— Если вы меня выдадите, я покончу с собой, — сказала она.
— В Польше не имеют обыкновения выдавать гостей, которые приходят в твой дом, — ответил я.
— Вы называете меня гостем? Меня, бездомную? — В ее глазах блеснули слезы. — Меня слишком легко растрогать. Мне очень важно, чтобы наш разговор убедил вас, что я нормальна. Я борюсь за то, чтобы выглядеть психически здоровой, прежде всего в собственных глазах. И у меня это неплохо получается. А вот как вести себя с вами? Как должен держаться нормальный человек? Достаточно над этим задуматься, и сразу начинаешь притворяться, разыгрывать из себя неизвестно кого. Я боюсь добрых людей. Они опасны. Когда со мной обращаются по-человечески: я сижу в теплой квартире, при свете лампы, на диване, как будто это обычный визит, — я раскисаю. Я боюсь добрых; одну даму, у которой я скрывалась, милиционер сумел убедить, что она обязана меня выдать, что моя болезнь, если ее не лечить, будет прогрессировать. И эта женщина изменилась. Мне удалось вытянуть из нее признание: она считала, что, пряча меня, наносит мне вред. Я едва успела сбежать.
Иной раз я встречаю на улице знакомых из прежней жизни. Некоторые столь благородны, что делают вид, будто меня не узнают. Другие останавливаются, бросают пару коротких фраз — они знают, что мне нельзя задерживаться надолго. Телевизор я смотрю через стекла витрин. Бывает, что по месяцу не раздеваюсь. От меня исходит запах человека, который скрывается. Вонь. Ненавижу себя. Я не снимаю пальто, чтобы постоянно быть готовой к бегству. Серое пальто, платок — одежда защитного цвета, я сливаюсь с фоном, никто меня не замечает. Туфли с помойки. У меня есть крыша над головой. Я сплю на бетоне. Над
Вся эта история мне самой представляется неправдоподобной, вымыслом больного человека. Я хотела, чтобы последнее мое заявление заставило кого-нибудь содрогнуться, но все испортила, написав: «Настоящим прошу великодушно убить меня». А почему я должна делать это сама? Почему должна взваливать чувство вины на случайного вагоновожатого? Поначалу я выискивала еду на помойках. Был период, когда мне поручили сторожить дачу, хозяева отвезли меня туда на машине с запасом продуктов. На второй день выпал снег. Я прожила зиму в чудесной местности, одна. Потом копала картошку, полола клубнику. Потом в домах отдыха чинила белье. Теперь вяжу. Делаю модные салфетки, жилетки. Приспосабливаюсь к своему нелегальному положению. Осваиваю профессии, пригодные для такой жизни. Свою специальность я уже забыла. Все это выглядит чуть ли не забавно. Надо мной смеются. Прежде я гораздо больше себя жалела. Теперь каждый день проверяю себя, оцениваю свое поведение в такой странной жизни. Не знаю, какой диагноз вы мне поставите после нашего разговора. Я скрываюсь уже десять лет — и за все это время ни с кем никаких конфликтов. Два года ухаживала за четырьмя маленькими детьми.
После того как я лишилась последнего пристанища, я четыре дня провела на ногах, бродила, засыпая на ходу, и вдруг, когда шла по какой-то улице навстречу толпе, увидела знакомое лицо. Это был Чарек, отпрыск влиятельной перед войной семьи, состоящей в родстве с королями. Мы с ним познакомились пятнадцать лет назад, это время кажется мне далеким, как Средневековье. Он взглянул на меня, заметил, что со мной что-то неладно. «Пошли к нам», — сказал. От былого великолепия у них осталась пятикомнатная квартира. Они жили в бывшем салоне. Три комнаты, никогда не убиравшиеся, забитые дворцовой мебелью, каким-то барахлом, скопившимся мусором, одну за другой запирали. В пятую вселился жилец. Кредитор, у которого Чарек одолжил большую сумму и не отдавал, привел к ним жильца. На шесть лет — плату за жилье тот отдавал кредитору. В бывшем салоне теснились мать Чарека, Чарек с женой, четырьмя маленькими детьми и взрослым сыном от первого брака. За перегородкой жил друг Чарека, скрывавшийся от жены; он влюбился в девушку по имени Илона и привел ее сюда. Рядом устроили спальное место для меня.
Они не мылись, ходили в жалких обносках, не чистили зубы, голодали. Раз в неделю, по четвергам, устраивали журфикс. Приходили люди, которые в прежние времена бывали в замке, приносили еду. Я выступала в роли субретки в накрахмаленном передничке. Подавать должна была как можно меньше: тем, что оставалось, мы питались потом всю неделю. Вместе с сыном Чарека от первого брака я ухаживала за детьми. Теща Чарека на пороге карьеры великого математика познакомилась со своим будущим мужем и стала хозяйкой во дворце. Ее муж в 1939 году ушел на войну и не вернулся. Она села на велосипед и несколько недель ездила по следам маршей и сражений его полка. В конце концов она отыскала могилу мужа. Когда пришла Красная Армия, солдаты ходили во дворец поглазеть на «настоящую графиню». После земельной реформы ей оставили только мельницу. Она сдала экзамен на мастера, молола зерно. В нее влюбился сельский учитель, они собирались пожениться. Став бабушкой, она решила заняться диссертацией по математике.
— Что случилось с вами до этого?
— Момент, с которого все началось, прошел незамеченным. Организация, где я начинала работать, построила общежитие для сотрудников. Там поселилась молодежь, только что из института. Это был вполне приличный барак, разделенный перегородками на отдельные комнаты. Когда миновало первое радостное возбуждение, мы начали слышать друг друга. Я переносила это хуже других. Для моих соседей громкие разговоры были проявлением свободы, галдеж — чем-то естественным. «Мир наполнен мощными звуками», — ответил мне молодой ученый, когда я попросила его вести себя потише. Сейчас я знаю, что лишение тех людей возможности шуметь было бы такой же жестокостью, как шум — для меня. Люди впечатлительные должны платить, возводя вокруг себя стену благополучия, или погибать. Когда мне впервые намекнули насчет моей ненормальности? Теперь-то я понимаю: на фоне их нормальности я была ненормальной. Моя защитная реакция оказалась чрезмерной. Мне сказали, что я — источник беспокойства. Они были оскорблены тем, что я ограничиваю их свободу. Чтобы доказать мне, что они у себя дома, музыку стали пускать еще громче — для меня. Чудовищные концерты по заявкам. Я обнажила свое самое больное место: меня сильнее страшил недостаток сна, чем голод. Они установили дежурства. Одни развлекались до трех утра, потом переносили магнитофон, и с пяти те же мелодии звучали чуть потише уже из другой комнаты, где жил тот, кто раньше вставал, чтобы закончить работу. «Айда, устроим ей базар, — говорили они так, чтобы я слышала. — Сыграем в нее? Играем!!!» Начали ходить, громко топая, под самой моей дверью, под окном. Это стало обязательным маршрутом, каждый должен был пройти там по многу раз, чтобы усилить эффект. Дети получили указание играть у меня под окном. Для них это было двойным развлечением. Они заглядывали ко мне в комнату, в окне то и дело появлялось чье-нибудь лицо, расплющенное о стекло. Раздавались возгласы: «Она наливает чай. Она взяла ложечку. Накладывает сахар. Размешивает. Сейчас будет пить. Уже пьет». Каждое мое движение приобретало двоякий смысл. «Игра в меня» вступила в новую фазу. Дети стучали в стекло: «Не пей, чай отравлен». Открывали снаружи окно, бросали в комнату дохлых мышей, гнилые яблоки, лампочки, с грохотом лопавшиеся.