Из книги о Горьком
Шрифт:
========= Стройная, легкая, повторяю, юношеская фигура Горького в черном и в черной шляпе - на фоне стен картинной галлереи. За огромным окном - жара. Прохладные анфилады скульптурных зал.
В ответ на мой вопрос о последовательности в его отношении искусств (впрочем, с оговоркой, что вообще такое деление искусственно): 1) музыка, 2) слово, 3) живопись, 4) скульптура.
Канова35 - изумительный скульптор. Великолепен памятник Колеона Вероккио36. Роден37 - гениален (Мыслитель, Граждане Кале). Коненков38 замечателен.
– Голубкина39 - талант крупный. Женщина - бессребреница, но - да это всегда было - говорила в лицо неприятности. И всегда
Смотрим любимые его вещи: Геркулес, держащий яблоко, и недавно выкинутая морем у чьей-то виллы статуя юной женщины изумительной работы (и все воспетые чудеса Неаполитанского музея). Мы осматриваем их залу за залой, этаж за этажом. Фрески Помпеи, макеты помпейских домов; гипсовые отливы в судорогах застывших тел. Худенькое, скорченное тельце двухтысячелетней собаки: ее остренькая мордочка задыхается, как в те дни, хотя сам скелет давно рассыпался в прах. (Секрет Фиорелли, попробовавшего наливать гипсом встречавшиеся под киркой пустоты.) А над гипсовым оттиском предсмертных страданий, на непотускневшей кирпичного цвета фреске летит - легчайшим движением - некая, быть может, Фортуна. Сыпля цветы. Прозрачный край ее покрывала четок, вынутый из-под пепла, и серебрян, как стрекозиное крыло.
Горький молчит. Это - еще раз - все тот же его миг, миг, когда отводишь глаза, когда не даешь слезам завладеть глазами и горлом.
Выходя из прохлады музея в горячую печь двора, помню сказал:
– Синьорелли40 я ставлю очень высоко.
========= Ко мне подошла женщина. Тихо по-русски:
– Скажите, это не Горький?
– Это Горький.
И не сказала ему, чтобы не портить ему дня. Он так любит музей и так не любит быть замеченным.
Пошли в Аквариум (музей подводной жизни). Чудеса моря медленно плыли, сияя, как чудовищные огни. Одно даже сияло.
Покормили кого-то из них.
Знаток Горький, любовно поясняя, показывает нам пушистость живых тычинок, пухлые масляные стволы, кораллообразные ветви, и на дне - жемчужную тишину.
– Можно ли словами описать это, думаю я, можно ли найти название для каждого из этих явлений, для всех разновидностей? Передать. Нет, нельзя: потому что сквозь все это - вода...
– Нет, не вода, а жизнь! Это я поняла спустя полчаса, когда мы попали во второе отделение музея подводной жизни:
здесь были те же чудеса, - но неподвижные. Текучесть в [239] лице спирта или других растворов тоже проницала каждый гриб и стебель. Цвета чудовищных рыб были все так же сумасшедше красивы. Но ничто не колыхалось, не плыло, стеклянный стебель был холоден, и мутный глаз не смотрел на нас, пробуждаясь из толщи сна.
========= Сидим в ресторанчике тетки Терезы, у самой воды. Мой последний час. Рыбачьи лодки. Остро пахнет морем. Зеркальная, пылающая гладь гаснет вдали от неба.
– Нет, у меня нет привязанности к одному месту. Уж не тянет меня ни в Тифлис, ни в Царицын, ни в Нижний. На Украине жил - был украинцем. Приехал в 1906 г. на Капри, так понравилось, что остался.
Горькому подали осьминога. Нам - макароны. Пили Лакрима Кристи41. Три музыканта гремели свою струнную красу. Горький говорил, что любит это место на Санта-Лючия, потому что тут собираются самые разные люди, тут по-настоящему демократично. И мальчишки - понимаете ли, такие хо`ро`шие мальчишки. Настоящие.
Рассказ о том, как однажды в распоряжении городского совета в Неаполе осталось несколько
Он говорит о том, как итальянцы любят оригинальное в человеке, окружают и смотрят.
– Хорошо, знаете, так смотрят.
О том, как ведут себя немцы, когда кто-нибудь не таков, как они. Плохо одет, например: они просто не видят: идет на человека, никого перед ним нет. Как один его знакомый в Париже стал резать спаржу, которую принято не резать (французы - молодцы!), несмотря на то, что они держатся этих правил приличия, музыканты только на миг приостановили музыку, лакей отвернулся, взглянул в окно, и все сделали вид, что другим заняты.
Торговец поднес книги. Горький купил том Пушкина. Другой, с мелочами, предложил моему другу крошечную черепаховую мандалину.
– А она играет? [240]
– Сейчас - нет, - сказал Горький, - когда подрастет. Что-то нынче Везувий сильно дымится. Вечером, наверное, будет окрашен огнем.
========= Легкая, высокая, с впалой грудью и прямыми плечами фигура в черном костюме (непривычно): дома ходит в английской рубашке за пояс, в русской его не видала, и в широкополой черной шляпе, эта сухонькая, угловатая и в угловатости грациозная фигура на фоне бледного, подавляющего здесь все Визувия, на фоне раскаленного неба, помпейских музейных зал, зеркальной набережной Санта-Лючия, - стоит предо мною теперь точно так, как когда-то стояла в детстве, в этой же широкополой шляпе, на фоне московского осеннего окна, в день расправы со студентами.
Этот день никогда не забуду и не могу его описать.
========= Сто`лбцы. Игрушечно-чинный вокзал, маленькие пограничные станции. Это последний кусочек Запада. Последние его атрибуты в виде узора иностранных газет: польских, французских, немецких, блистающие стопочки швейцарского шоколада... дорожные зеркальца, стаканчики, карнэ, чудо-карандаши, виды Уяздовской аллеи...
Таможенный осмотр кончен. Чиновники с блестящими пуговицами, в каскетках совершили свой долг. В Варшаве у билетной кассы я получила удивленный отказ: билет до Москвы? Билет выдается только до Сто`лбцов, от Сто`лбцев берешь билет до Негорелого, в Негорелом уже в русской кассе получаешь билет до Москвы.
Глухой гул. Поезд. Носильщик берет вещи.
Был ветер, хлестал дождь, когда поезд с несколькими пассажирами замедлил ход у последней польской сторожки. В поле было темно. Здесь сошли все польские железнодорожные служащие, кроме машиниста и кондуктора. Они доезжают до самых границ легендарного ада, они обжигаются об его ворота. Таков долг службы.
Эти последние минуты я еще во власти Запада. Еще мой паспорт иностранен. Еще я - пани (Должно быть, совсем безумная, в эту страшную неведомую страну!) В молчании со мной кондуктора - что-то стеклянное. Стоя у окна, я стараюсь за его плечом различить, что за окном. Слева замигали огни. Негорелое. [241]
1930
Комментарии
Публикуемый текст воспроизводит то, что было напечатано в 1930 г. в журнале Новый мир No 8-9. Он был положен в основу позднейшей публикации в книге Воспоминаний под названием Поездка к Горькому. Минимальные изменения касаются допущенных тогда случайных ошибок. Слова Сергей Ценский теперь исправлены на Сергеев-Ценский, название В степи - Степь и др. Фамилия автора публикаций в Новом мире - А. Мейн. Это - псевдоним А. И. Цветаевой: девичья фамилия ее матери Марии Александровны Цветаевой.