Из Курской губернии
Шрифт:
— Ну, а крупиничка гд же?
— Эта самая и есть крупиничка.
— Да вдь ты разсказывалъ про гречишку, добивался я, думая еще что нибудь выпытать у старика, который любилъ пораздумать, да поразмыслить, хотя и очень хорошо зналъ, что про гречишку отъ него больше не услышишь, да, кажется, другой легенды про гречиху и нтъ.
— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.
— Да вдь это все едино, что крупиничка, что гречишка; вдь крупу-то изъ чего длаютъ?
— Знаю, что изъ гречихи.
— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ; что про
— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречк причина крупиничка?
— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.
Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мн закусить.
— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу; до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…
— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бгалъ; врно теперь принесъ.
— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.
— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и теб, старух, поднесемъ.
— Охъ ты, родимой мой!..
Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.
— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.
— Э, гд же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!
— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мн.
— Бабушка! а бабушка! кричала вбжавшая въ избу двочка, лтъ десяти: бабушка! вдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…
— Какая курица? спросила старуха.
— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.
— Гд-жъ она?
— Да на задворк, бабушка!
— На задворк?
— Да, съ цыплятами бабушка!
Старуха поспшно отрзала ломоть хлба, захватила горсточку соли, посолила хлбъ, положила себ за пазуху и сла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.
— Что-жъ, бабушка, выкушай водочки? сталъ я ее подчивать, когда она сидла подъ иконами и вроятно про себя читала какую нибудь молитву или занятіе, для благополучнаго исхода дла.
— Выкушай бабушка, водочки!
Старуха молчала.
— Не тронь ее! сказалъ мн вполголоса старикъ, до того молчавшій.
— Отчего же?
— Она дло длаетъ.
— Какое дло? Она такъ сидитъ, прибавилъ я, будто не замчая, что она, въ самомъ дл, дло длала.
— Молчи! ты этого дла не знаешь, проговорилъ наставительно старикъ.
Старуха, посидвъ минуты дв, встала и пошла изъ избы, не говоря ни съ кмъ ни слова.
— Какое же старуха дло длала? спросилъ я старика, когда старуха вышла.
— Разв ты не слыхалъ: курица домой пришла?
— Что же изъ этого?
— Курица пропадала, нанесла яицъ, сама высидла, да сама и домой пришла!
— Это-то я все знаю, только вс не знаю, что старуха длала, когда сидла здсь на лавк?
— Молитву читала.
— Какую молитву?
— Молитву все равно, какую знаешь, ту
— А въ чемъ же?
— Въ этомъ дл толкъ въ хлб да соли, а молитву какую ни прочитай.
Мы сли со старикомъ за столъ; сперва я выпилъ рюмку, потомъ хозяинъ.
— Что ныншній годъ хороша была Коренная? спросилъ я посл завтрака.
— Куда хороша!.. Этой ярмарк пропасть совсмъ. Ей больше не жить видно!
— Отчего же?
— Оттого, что Москва стала ближе.
— Какъ такъ, Москва стала ближе?
— Да и сказать нельзя, какъ ближе! поддразнивалъ меня старикъ: ближе, я теб говорю.
— Ты скажи, пожалуйста толкомъ, хозяинъ: я никакъ не пойму тебя! Москва, кажется, все стоитъ на одномъ мст, Коренная тоже не двинулась съ мста, а ты все одно свое толкуешь: Москва стала ближе, да Москва стала ближе.
— Да и не къ Коренной только Москва подвинулась, а и ко всмъ мстамъ.
— Какъ же такъ?
— А вотъ какъ бывало: баринъ чтоль какой, купецъ что-ли-ча опять, станетъ собираться въ Москву: ужъ онъ собирался, собирался! ужъ онъ думаетъ, думаетъ, да когда то подетъ… А-то и совсмъ Москву-ту отложить… а подетъ, такъ ужъ онъ и молебны служитъ и Богу свчки ставитъ!.. И подетъ сердечный-то на своихъ лошадкахъ; и детъ онъ до той Москвы недли дв, а то и за дв перевалитъ. А нынче что? Ныньче вздумалъ хать въ Москву, на третій день въ Москв; въ дв недли-то онъ назадъ вернется, да и въ Москв еще много дловъ понадлаетъ.
— Да, это правда твоя.
— Какъ же теперь Москва-то не ближе стала ко всмъ городамъ, ко всмъ мстамъ?
— Правда, правда! ближе!
— Вотъ теперь и разумй: Коренной не жить! Коренной живота не надолго!
— Отчего же?
— Москва стала ближе!
— Что же?
— А то: встарину кому что надо купить, прізжай въ Коренную, а господа то на цлый годъ въ Коренной запасались: вино, чай, сахаръ, на платье что надо, все въ Коренной покупали; больше и взять было негд, а теперь ужъ эти порядки перевелись: годовыхъ запасовъ и не длаютъ: что ни есть самые большіе господа, и т крылья-то пообшибли; а объ гольтин какой, ныньче и не спрашивай!.. Такъ то: прежнихъ запасовъ не длаютъ, а въ Москву часто здятъ, что надо въ Москв и купятъ… Купецъ тоже въ Москв товаръ закупаетъ, а въ Коренной разв — разв какой плохинькой!.. Вотъ оттого-то и Коренная пропадаетъ.
— Говорятъ, что въ Кореннои сперва гораздо веселй, въ прежніе года, бывало? сказалъ я.
— Что ты говоришь!… Веселй!… Ныньче какая веселость?… Прежде бывало надутъ господа — и Боже мой! въ ряды зайдешь: барынь, барышень… труба нетолченая! Да вс поразодты такъ!… А теперь что? Во Мценск показался баринъ съ барыней… то-то смху было!… Барыня чудно одлась, а баринъ еще чуднй: на барын шляпынька махынькая, такъ съ перышками; а на барин какой-то кафтанчикъ безъ рукавовъ, рубашка красная шолковая на выпускъ, сапоги со скрипомъ… шляпочка то жъ такая прилажена… какъ пошли они, други мои, подъ ручку съ барыней по улиц: мальчишекъ-то, мальчишекъ за ними! Со всего города, кажись, сбжались проклятые!…