Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Я привел, во-вторых, что далеко не уверен в том, как отнеслась бы наша печать к моему визиту и не раздула ли бы она его в смысл моего вмешательства в дела внешней политики, на что уже были намеки в Новом Времени по поводу моего участия во всех делах, касающихся Китая, Японии и Персии. Мотоно хорошо знал об этом, потому что мы не раз говорили с ним о нашей печати и трудностях вообще испытываемых русским правительством, у которого нет достаточно независимого органа, сколько-нибудь влиятельного, чтобы проводить его взгляды, а такая газета, как Суворинское Новое Время – гораздо более враждебна к некоторым Министрам, нежели самые оппозиционные газеты.
Я умышленно не затронул Гражданина, чтобы не давать повода расширять программу нашей беседы, зная
Но чего я не сказал японскому послу и что составляло главную причину моего нежелания, чтобы до Государя прямо или косвенно дошел вопрос о моей поездке в Японию, это то, что сам Государь, возбудивший вопрос о моей поездке на Дальний Bocток и не обмолвившийся ни одним словом о том, что было бы полезно для меня побывать в Японии, когда Он вел подробную беседу об этом и с Столыпиным и с Извольским и, выражая им обоим Свое удовольствие по этому поводу, очевидно не думал вовсе о расширении объема моей поездки.
Если бы вопрос об этом дошел уже по другой линии до Его сведения, то, независимо от того, что и Государь мог бы подумать, что инициатива этого принадлежала мне, – но в случае несочувствия Его такому предложению, несомненно, могло бы просочиться и дойти до сведения Японского правительства, что именно Он этого не желает, и тогда вместо пользы произошел бы только один и притом немалый вред.
Наша беседа с Мотоно закончилась искренним его сожалением о том, что то, что ему представляется таким хорошим, не осуществится, и он оказал даже мне, что считает себя отчасти виновным в таком неблагоприятном обороте дела, так как ему следовало просто доложить своему правительству уже давно, что моя поездка решена, и вызвать его на официальное приглашение меня, потому что он уверен, что в таком случае Государь не захотел бы сделать неприятности его правительству, и все получило бы самое счастливое направление, к общей пользе, не вводя меня ни в какое щекотливое положение, которое действительно имеет место сейчас.
Не раз, после этой беседы мы виделись еще с бароном Мотоно, а перед самым моим отъездом он пригласил меня с женою на обед и открыто говорил за столом, как ему жаль, что у меня так мало времени, и что я не могу сделать визита Японии, которая была бы счастлива принять меня. Я ответил ему шутливо, что с величайшею радостью поеду другой раз, и вместе с ним, и прошу только заблаговременно предупредить меня о нашей с ним поездке.
При всем этом длинном обмене мнений, как и при неоднократных наших последующих встречах Бар. Мотоно ни одним словом не намекнул мне на то, что мне предстоит встретиться в Харбине с тем из японских сановников, который предпримет поездку только для того, чтобы повидать меня. Знал ли он об этом или и для него эта поездка была полным сюрпризом – я не знаю и думаю даже, что она была решена без его ведома, как результат того, что Японское правительство действительно желало меня видеть и, убедившись в том, что мой приезд не состоится, решилось просить наиболее уважаемого из своих сановников – приехать в Харбин. Какие цели преследовало в этом случае Японское правительство – осталось тайною, которую унес в могилу князь Ито, погибший от руки убийцы, в самую минуту своего приезда в этот город.
О предстоящем приезде Князя Ито никто в Петербург ничего не знал, и Генерал Хорват получил об этом уведомление на словах от Японского консула Каваками в день своего выезда из Харбина навстречу мне, на станцию Манчжурия.
Предъявленная мне об этом телеграмма на этой станции крайне смутила меня, (потому что я решительно не мог себе представить, чтобы для простого визита мне – такой заслуженный и престарелый сановник, незадолго перед тем сдавший должность Генерал-Губерногора Кореи, мог бы предпринять такое, сравнительно далекое путешествие.
Bсе догадки
Я просил также заранее принять меры к тому, чтобы во все время своего пребывания в Харбине Князь Ито оставался в нашем вагоне, с постановкою его рядом с моим вагоном, и составить вперед расписание на время пребывания его у нас, войдя теперь же в соглашение с японским консулом в Харбине и прося его протелеграфировать Князю, как только все будет установлено.
В тот же вечер, с одной из ближайших станций после Манчжурии, была отправлена подробная телеграмма; на утро получен от консула Каваками ответ с полным одобрением того, что ему было предложено, и с обещанием в тот же день передать выработанный план на одобрение Князя Ито, как только он прибудет на пограничную с нами станцию Куанчен-дзы (Чан-чун). Во все время этих обсуждений, меня не оставляла мысль, что незадолго до нашей войны с Японией Князь Ито приехал в Петербург и вел в нашем Министерстве Иностранных Дел переговоры самого определенного характера – о тесном между нами сближении, которое тогда не состоялось, и прямо от нас он проехал в Англию и там было заложено основание союза между Англиею и Япониею, сыгравшего такую роковую для нас роль в 1904 – 1905 гг.
Об этом много раз я слышал от Гр. Витте в первый период войны, когда наши отношения с ним казались мне такими дружескими и искренними, но в чем именно заключались предложения Японии, сделанные нам через Князя Ито, я никогда не мог узнать от Витте и насколько его рассказ отвечал действительности. – я также не знал, хотя мне всегда было странно, каким образом могло в ту пору Министерство Иностранных Дел вести самостоятельные переговоры с кем бы то ни было, когда теснейшая дружба Гр. Витте с Графом Ламсдорфом составляла в ту пору общеизвестный факт и едва ли мог Граф Ламсдорф отклонить какое бы то ни было предложение Князя Ито, не посоветовавшись с Витте.
Вся дорога от границы Манчжурии до Харбина составляла для мня непрерывную смену самых отрадных впечатлений. На каждой станции мы стояли подолгу, если было что посмотреть, а было многое, что радовало взор и давало глубокое удовлетворение тому, каким бодрым ключом развивалась жизнь в русских поселках при сколько-нибудь значительных железнодорожных центрах.
Население встречало меня хлебом-солью и наперерыв просило посетить дома и школы. Всюду было видно неподдельное благосостояние, и нигде я не видел ни малейших следов кaкой-либо взаимной отчужденности нашего и китайского населения. Китайских властей, кроме города Цицикара, почти не было заметно, а там, где они являлись ко мне, я видел также только спокойное настроение и ни одной жалобы, ни одного неудовольствия не было заявлено мне, несмотря на все мои расспросы и на предложение сказать все, что только не ладится в повседневной жизни.
Особенную отраду доставили мне наши войсковые части. Если бы кто-нибудь раньше сказал мне как размещены части заамурского округа пограничной стражи или показал одни фотографические снимки, в особенности с казарм железнодорожной бригады – я не поверил бы или сказал бы себе, что это сделано просто на показ и взято с какого-нибудь случайного здания.
Но когда пришлось встретиться на жаждой станции с таким размещением бригады, посетить десятки таких казарм которые по внутренним условиям размещения нижних чинов бригады, я не говорю уже об офицерском составе, – напоминали мне почти роскошные дортуары, куда лучше тех, которыми хвалился Пажеский Корпус, Лицей и Училище Правоведения в самое последнее время, мне хотелось одного – чтобы обличавшие меня члены оппозиции в Государственной Думе пережили то отрадное чувство, которое я испытал при виде всего, что показали мне…