Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Последний явится таким образом единственным виновником судьбы всего законодательства, и на него падет целиком ответственность за прохожденье всех законопроектов.
Если Он не утвердит то, что дважды одобрила нижняя палата, – создается разом конфликт между Верховною властью и палатою, который всегда и всюду приводит к самым прискорбным последствиям, если же он пойдет за палатою, создается осложнение между нею и тою палатою, которая, быть может, по самым серьезным основаниям, не нашла возможным одобрить проект, при первом рассмотрении, видя в нем вред для государства.
Я сидел против Государя и не имел в виду выступать с
Я заявил, что разделяю взгляд Гр. Игнатьева, в существе, и более подробно развил значение двухпалатной системы законодательства, роль Государственного Совета, как Верхней палаты, (везде исполняющей функции преграды, которая должна сдерживать увлечения нижней, что в этом нет ничего необычного, тем более, что этот принципиальный вопрос именно подробно был рассмотрен в Совещании, и все участники были совершенно солидарны, и что в особенности у нас, в особенности, нужно быть исключительно осторожным и бережливым по отношении к прерогативам Верховной власти, коль скоро мы смотрим так мрачно на будущие взаимные отношения обеих палат, то на нас лежит прямой долг не допускать разрешения конфликтов между палатами властью Государя.
Я закончил мои соображения ссылкою на то, что в республиканской Франции почти полвека идет беспрерывная борьба за умаление власти Сената и, тем не менее, все попытки остаются безуспешными, – настолько велико значение тех опасений, которые содержит в себе мысль об умалении значения одной палаты, в пользу другой.
Никто, кроме кн. Оболенского, не поддержал Витте, и Государь закончил прения сказавши, как он делал это по отношению к большинству принятых статей, «вопрос достаточно выяснен, мы оставляем статью без изменения, – пойдемте дальше». Вскоре заседание кончилось и Государь предложил продолжать его через день.
Когда в этот последний день, в 10 часов утра, все собрались снова на вокзале Царской ветки, я попал в салон вагон, в котором не было Гр. Витте, но оказался там Кн. Оболенский. Он тотчас же обратился ко мне, сказавши: «Мы решили с Гр. Витте вновь поднять вчерашний вопрос, так как не можем помириться с его решением, уж Вы не рассердитесь на меня, что я буду жестоко критиковать Вашу точку зрения».
Когда открылось заседание, Государь обратился к собравшимся с обычным вопросом: на чем остановились мы вчера?
Тогда Гр. Витте попросил слова и сказал, что он много думал над принятым решением и считает необходимым вновь вернуться к тому же вопросу, потому что он видит в нем большую опасность для будущего и хочет сложить с себя ответственность за это, считая, что нужно, еще раз внимательно взвесить все, что из него неизбежно произойдет.
Государь пытался было остановить его словами: «ведь мы вчера, кажется, внимательно взвесили все, что Вы предлагали, и зачем же опять возвращаться к тому же», но Витте очень настойчиво просил дать ему слово, и в тоне его сквозило такое раздражение, что присутствующие невольно стали переглядываться.
Гр. Сольский пытался было даже жестом удержать Витте в его настоянии, но ничто не помогало, и Государь крайне неохотно сказал ему: «Ну, хорошо, если Вы так настаиваете, я готов еще раз
Не унимаясь, Гр. Витте, все более и более теряя самообладание, продолжал свою речь и затем перешел к возражению мне на то немногое, что было сказано накануне. Тут уже не было удержа ни резкостям по моему адресу, ни самому способу изложения его мнения. Не хочется сейчас воспроизводить всего, что было им сказано, тем более, что отдельные речи не записывались и мне пришлось бы воспроизводить эту историческую речь по памяти и даже вызвать, быть может, сомнение в объективности моего пересказа.
Но конец речи был настолько своеобразен и неожидан, что его нельзя не воспроизвести. Резюмируя сказанное мною и по его обыкновенно перемешивая мои слова с его собственными измышлениями Гр. Витте заключил так: «впрочем в устах бывшего Министра Финансов такая речь совершенно понятна, его нежность к конституционному строю, его желание насадить у нас парламентские порядки настолько всем хорошо известны, что удивляться конечно не чему, но последствием принятие его мыслей будет полное умаление власти Монарха и лишение Его всякой возможности издавать полезные для народа законы, если законодательные палаты не сговорятся между собою, а они никогда не сговорятся, – вот об этом нужно кричать со всех крыш и пока не поздно принять меры к тому, чтобы такой ужас не наступил».
Государь смотрел на меня в упор и легким движением головы давал мне ясно понять, что Он не хочет, чтобы я возражал Гр. Витте. Я так и поступил. Когда Гр. Витте договорил свою фразу, Государь обратился к собранию с вопросом: кому-нибудь угодно высказаться еще раз? Все молчали. Тогда, Государь закончил прения словами: «Я не узнал ничего нового, что не было уже высказано вчера, и думаю, что мы можем приступить после перерыва к продолжению того, на чем мы остановились и не менять нашего вчерашнего решения». Никто не возражал. Государь встал из-за стола, стали подавать чай. Государь предложил курить и, держа чашку чая в руках, подошел ко мне со словами: «Я очень благодарен Вам, что Вы поняли меня и не возражали Витте, потому что все хорошо понимают, насколько его выходка с обвинением Вас в приверженности к конституции была просто неуместна».
Государь отошел от меня, и когда я подошел к группе говоривших между собою участников совещания, среди которых был Фриш, видимо желавший что-то сказать мне, ко мне подошел Победоносцев и не стесняясь того, что Гр. Витте был неподалеку и мог слышать его слова, громко сказал: «И как Сергею Юлиевичу не стыдно говорить то, что он сегодня выпалил».
После этого инцидента, периодически повторявшиеся, под председательством Государя, заседания в Царском же Селе по согласованию наших основных законов с намеченным новым государственным строем, в которых я постоянно участвовал, не были отмечены чем-либо особенным. Я выступал очень редко, и, таким образом, новых поводов к столкновениям с Гр. Витте не было, и в моей жизни не произошло ничего, что нарушало бы ее замкнутость и отдаление от злободневных вопросов.