Из мрака

Барченко Александр Васильевич

Европеец рассмеялся сухим, горьким смехом:

— Туземцы Юкатана вылавливали из моря драгоценные вазы и кубки во время рыбной ловли. Микгам и Монсоньи, исследовав дно и найдя там развалины, предложили группе капиталистов и инженеров экс-плу-ати-ровать драгоценности погребённых городов. Вон он, единственный двигатель, на который может опереться и положиться современная наука.

Индус возразил тихо и грустно:

— Брат. Не говорил ли ты сейчас, что везде твои братья?

— Что же из этого? Я не жалел сил, чтобы открыть этим братьям

глаза, они швыряли грязью в меня… Но, клянусь, не чувство злобы, не чувство оскорблённого самолюбия мной руководит. Я устал… Я не вижу путей, какими мог бы воздействовать на них. Молча, опустив руки, глядеть, как идут к гибели братья мои, я не могу…

— И… уходишь сам?

— Ухожу для них же. Тот, кому поступком моим я верну свободу, сделает не меньше меня. Мой голос потерял убедительность. Да и имел ли когда?..

— Тот, кому ты возвращаешь свободу, слишком молод.

— Тем лучше. Он сумеет ближе подойти к пониманию тех, в ком я хотел видеть своих братьев; для них он знает довольно. А потом… потом, ты упускаешь из виду, что закон посвящения предоставляет мне право остаться при возвращённом в мир почти два года.

— Два года? Они промелькнут как один день.

Европеец отозвался сразу упавшим голосом:

— Не будем об этом говорить. Я обдумал свой шаг. Но… тебе не понять меня. В твоём сердце ещё умещается чувство национальной вражды, ненависть к угнетателям, а я… Я давно утерял способность возмущаться несправедливостью, насилием. Жива во мне только ненависть к тупости человеческой, да и то… Не будем вспоминать. Смотри, как высоко поднялся месяц. О нас с тобой, должно быть, забыли?

Тихий, будто осенний утренний ветер в сухих листьях, голос прошелестел за спиной по-санскритски:

— Братья ждут хранителей священного плода.

Высохшая бронзовая обнажённая фигура с узкой повязкой на бёдрах отбросила на пол длинную тень. Откуда она появилась? Не было слышно шагов. И сидели ожидавшие лицом к входу. Долго ли стояла она здесь, за спиной, безмолвная, призрачная, как собственная тень? Слышала ли, о чём говорили?

Оба поднялись с камня, в глубоком поклоне склонились пред обнажённой фигурой. Голос прошелестел снова:

— Хранят ли пришельцы при себе то, что им послано братьями?

И европеец, и индус достали половинки странного, смахивающего на огромный грецкий орех, плода с мягкой пахучей сердцевиной, протянули посвящённому.

Тот принял половинки плодов, и тотчас сухие тёмные пальцы его, будто паутиной, оделись мягким, едва заметным сиянием.

Внимательно осмотрел, сблизил с другими двумя половинками плода на высохшей ладони, и тотчас, будто толкнул кто, части прижались друг к другу, и когда прибывшие вновь ощутили в руках скорлупу странных орехов, те оказались цельными, не ощущалось шва и нельзя было раздавить их, раздвинуть на прежние части.

Тёмная фигура неслышно отступила в темноту, в ту сторону, где чернели мутные контуры идола, трона, быть может просто обломка толстой колонны.

Шурша щебнем,

натыкаясь на острые осколки мрамора, двинулись за провожатым, окунулись в тень, подойдя вплотную, убедились, что чернели у стены остатки давным-давно разрушенного идола. Осталась половина туловища, приблизительно до груди, сложенные в позе «лотоса» ноги, по бокам выступали обломки нескольких, веером расположенных, согнутых в локте рук.

Но провожатого здесь уже не было. За остатками изваяния сплошная стена. На минуту остановились в недоумении…

Внезапно ощутили жуткое чувство, будто земля уходит из-под ног, и тотчас вместе с бесшумно двинувшейся каменной плитой опустились глубоко вниз, в абсолютную тишину.

Машинально сделали шаг вперёд, ощупью пытаясь определить направление подземелья, и через минуту услышали, как над головой мягко стукнула, поднявшись на место, доставившая их сюда плита.

Знакомый уже голос издалека произнёс:

— Чистый сердцем побеждает тьму.

И тотчас в воздухе вспыхнул мягкий голубоватый свет. Именно в воздухе. Не было видно источника света. Призрачное сияние, казалось, источали стены, призрачным сиянием пропиталось пространство вокруг, сами тела, руки и ноги идущих оделись тонкой белесой паутиной, и сразу бросалось в глаза, что ни один из предметов не отбрасывает тени.

Шли долго, тесным проходом с выщербленными, отсыревшими каменными стенами. Несколько раз спускались по широким ступеням, поворачивали под разными углами, и в поворотах приходилось протискиваться боком между осклизлыми стенами, сдвинутыми почти вплотную.

Двигалась впереди неслышными шагами, будто не переступая, обнажённая костлявая фигура проводника.

Раз проводник остановился перед глухой стеной. Шевельнул чуть приметно руками, сделал неуловимый жест, и так же бесшумно отодвинулась в сторону каменная глыба, ушла в стену, открыла чёрный зев соседнего подземелья и тотчас снова задвинула его, лишь только последний из пришельцев переступил порог.

Шли новым подземельем, по крайней мере, десять минут.

Стояла тишина.

Спустились ещё ниже; своды подземелья раздвинулись; призрачный свет потускнел, но было видно, когда подошли к сводчатой двери, что в стенах вынуты полки-ступени, и на минуту приласкали глаз привычные очертания кожаных корешков прочно переплетённых книг, футляров со свитками, тисков с зажатыми кипами пожелтевших таблиц и дощечек.

Обнажённый проводник остановился перед дверью, стукнул семь раз в почерневшее дерево, прошелестел своим беззвучным голосом:

— Дарматраданам пуричам тапаза хата.

За дверями голоса нескольких человек в унисон отозвались:

— Атманам крейаза йочате… Дахаз сьявиспокапт.

Проводник начал опять по-санскритски, с оттенком вопроса:

— Ищущий побеждает тьму.

Хор голосов за дверью возразил стихом, с которого начал проводник.

— Дарматраданам пуричам тапаза хата кильвизам… паралокам найати асу базунгам касаририпам.