Из Ниццы с любовью

Топильская Елена Валентиновна

ТАЙНЫ РЕАЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ

Следственная практика

СТРАННОСТИ ЛЮБВИ

Когда я начинала работать в прокуратуре, до демократических преобразований уголовного судопроизводства было еще далеко. Адвокат в те времена допускался только по окончании следствия, чтобы вместе с обвиняемым прочитать материалы дела. На протяжении всего предварительного расследования обвиняемый и следователь оставались один на один. И если следователю удавалось установить человеческий контакт, он, бывало, узнавал удивительные вещи. Разумеется, все это обвиняемый

скорее бы рассказал своему адвокату, а не следователю. Но в ситуации, когда следователь — единственная связь с волей (ведь адвокат появится еще не скоро, а свидания с родственниками во время следствия тогда были запрещены) — очень хочется поговорить, особенно о личном. Причем не только самим обвиняемым, но и их близким.

Однажды прокурор района поручил мне дело, недавно переданное из милиции. Я приступила к расследованию, когда обвиняемый просидел в СИЗО уже три месяца. Честно говоря, он мне не понравился. Мало того, что внешне он симпатий не внушал — нагло обритый шишковатый череп, близко посаженные крошечные глазки, сутулая фигура, напоминающая гориллу, — он еще, на мой взгляд, был очень неприятным в общении человеком. Разговаривал свысока и с видом оракула изрекал какие-то избитые истины. К тому же тогда я была секретарем комсомольской организации прокуратуры, а этот тип все время срывался на антисоветчину выражая недовольство главным образом тем, что в нашей стране не дают свободно менять валюту.

Но это все была лирика, а мне предстояло определить, правильно ли квалифицировали его действия, и вообще — обоснованно ли его привлекли к уголовной ответственности. Ситуация была на грани с необходимой обороной. На него напали несколько человек, вооруженных металлическими палками, и он, защищаясь, причинил одному из нападавших тяжкие телесные повреждения. Остальные разбежались, а наш «герой» был арестован вместе с нападавшим, из-за увечья не сумевшим скрыться. На того возбудили дело о разбое, а на моего подследственного Харламова — дело о причинении тяжких телесных повреждений. И оба сидели. Причем мера пресечения Харламову — заключение под стражу — была избрана по указанию прокурора, а это означало, что без согласия прокурора изменить ее и освободить обвиняемого я не могла.

Как-то я отправилась в тюрьму, чтобы тщательно передопросить фигуранта. К концу допроса моя неприязнь к нему резко возросла. Я с трудом сдерживалась, успокаивая себя тем, что поскольку он не чувствует себя виновным, он вправе так вести себя со следователем. Я объяснила Харламову, что склонна расценивать его действия как необходимую оборону, а значит, освободить его от уголовной ответственности. Но для этого мне надо провести еще ряд следственных действий, в том числе очные ставки и сложную ситуационную экспертизу. Харламов обдал меня непередаваемым взглядом, полным презрения, в котором читалось, что такая пигалица, как я, на сложные следственные действия не способна. Стиснув зубы, я терпела. Скверный характер подследственного — еще не повод для привлечения к уголовной ответственности, твердила я про себя.

Конечно, мне гораздо проще было бы направить дело в суд, и я вполне могла ожидать, что в те застойные годы Харламова осудили бы, как миленького, просто по инерции — раз человек просидел столько, не выпускать же его подчистую. А для того чтобы его освободить, мне нужно было сделать в три раза больше, чем для направления дела в суд, и еще, что немаловажно, выдержать войну с прокурором. В те годы прекращение дела в отношении лица, заключенного под стражу, автоматически означало выговор, если не больше, и мне, и шефу: необоснованное привлечение к уголовной ответственности, скандал. К тому же то, что прокурор дал указание об аресте Харламова, усугубляло лично его вину…

Когда

я вернулась в прокуратуру, у дверей своего кабинета я увидела шикарную женщину. Ее духами пахло уже на лестнице. Казалось, ее, как Элли в волшебную страну, занесло сюда помимо ее воли — настолько ее утонченная внешность не гармонировала с казенной обстановкой прокуратуры.

Она поднялась мне навстречу, и я лихорадочно стала соображать, по какому же она делу; вроде бы ничего, связанного с миром моды, театра, кино, я в тот период времен не расследовала. Женщина, тем не менее, зашла за мной в кабинет и представилась женой Харламова. Я была потрясена: что общего может быть у этого неприятного «огрызка», как я окрестила про себя своего подследственного, и этой роскошной дамы. Женщина была невероятно хороша. У нее была нежная атласная кожа, пышная грива белокурых волос, огромные глаза в обрамлении длиннющих, густых ресниц. Необыкновенно мелодичным голосом она рассказала мне, что завтра — десять лет со дня ее свадьбы с Харламовым; что она любит его больше жизни, что на все ради него готова. Голос ее дрожал и прерывался, чувствовалось, что она едва сдерживает слезы.

Вот это странности любви, думала я, слушая ее откровения. Их даже трудно было представить рядом, они были просто существами из разных миров. Он — хитрый, конечно, но примитивный, как валенок. Она — тонкая, начитанная, интеллигентная…

«Спасите его!» — умоляла меня жена моего подследственного, и чуть не встала передо мной на колени. Я стала успокаивать ее, объяснила, что не вижу в его действиях состава преступления, считаю, что он вел себя правомерно, но чтобы это доказать, мне понадобится время. Она чуть не разрыдалась: «Боже, и все это время он будет сидеть! Ему там плохо, я чувствую! Его могут убить, искалечить!» Я сказала, что этим поинтересовалась у подследственного в первую очередь, и он заверил меня в том, что камера у него приличная, и оснований опасаться за его жизнь и здоровье — нет.

Жена Харламова стала приходить ко мне каждый день. Она жадно выспрашивала про мужа: как он выглядит, что ест, в каком он был настроении на допросе. Поначалу я даже заподозрила ее в какой-то игре, но потом поняла, что она вела себя абсолютно искренне и действительно без памяти любила мужа.

Она униженно просила меня передать мужу записки, полные признаний в любви (по долгу службы я вынуждена была их прочесть, перед тем как показать подследственному). Она рисовала ему открытки с цветами, радугами и голубками. Она ходила кричать под окна тюрьмы, и мне было трудно представить ее, холеную и нежную, рядом с неопрятными малолетками на набережной напротив «Крестов» и в очереди на передачу.

Каждый день она клялась, что на все готова, только бы мужа освободили.

Справедливости ради надо сказать, что Харламов, хоть и благодарил меня за записки от жены и передавал ей приветы, сбросив свое обычное высокомерие, но, тем не менее, был не столь экзальтирован в выражении своих чувств. Но все равно — их любовь меня потрясала.

Наконец я поставила все точки над «i». Выдержав кровопролитный бой с районным прокурором и с зональным, я доказала, что Харламова надо освобождать, а дело в отношении него прекращать.

Написав постановление об освобождении Харламова и получив на нем визу прокурора, я вызвала жену своего подследственного и объявила ей радостную новость. Она, и без того красивая, в эту минуту стала еще краше, прямо засветилась и стала горячо, от души, благодарить меня. Я предупредила ее, что на оформление документов в тюрьме уйдет довольно длительный срок, и его освободят, скорее всего, поздно вечером. Но это ее не испугало, она сказала, что хоть всю ночь простоит под воротами тюрьмы, но встретит своего ненаглядного.