Из НКВД в СС и обратно. (Из рассказов штурмбаннфюрера)
Шрифт:
А.Ш. Чем еще занимался непосредственно ваш отдел?
А.П. Мы должны были, несмотря на то, что инженеры тоже носили эсэсовскую форму, не спускать с них глаз. Иметь своих людей среди заключенных, чтобы предотвратить какие бы то ни было акты саботажа. Потому что инженер, хоть и одетый в эсэсовскую форму, мог оказаться социал-демократом и противником режима. Мы должны были обеспечивать бесперебойную работу производства. Мы отбирали с этой целью рабочую силу: рабочих и специалистов.
А.Ш. И как проходил отбор рабочей силы?
А.П. Прибывал в какой-нибудь лагерь, а там абвер, в каждом лагере был представитель разведки, мог предупредить, что такой-то не вполне благонадежен. На авиазавод его брать не рекомендуют. Однако все на мое усмотрение. И порой
А.Ш. Что вы предлагали тем, кого отбирали?
А.П. Ничего не предлагал. О чем я с ними буду разговаривать? Иванова, Петрова, Сидорова вызывали на вахту и все. Сажали на машину, ставили конвой, и они оказывались в Регенсбурге, или еще хуже — в гестапо для дополнительной проверки, ведь на авиазавод берут, а затем во Флоссенбюрге. Что я с ними беседовать буду? Что я вербую на стройки пятилетки? Я отбирал по спискам профессий, я многих вообще никогда не видел.
А.Ш. Где находились цеха по производству мессершмиттов?
А.П. Я говорил, что центр производства был в Регенсбурге, Во Флоссенбюрге цеха были оборудованы прямо в каменоломнях. Почему Флоссенбюрг никогда не бомбили? Советские самолеты туда не долетали, а англичане об этом не знали. Почему мое руководство не сообщило англичанам, я не знаю, об этом надо спросить того, кто наверху сидел.
А придумали немцы хитро: колоссальные цеха на несколько тысяч человек в каменоломнях. Внизу на глубине 8-10 метров котлован и 10–15 больших бараков. Сверху у них были крыши, чтобы в любую погоду работать, сбоку прикрыли и все. Попробуй, различи сверху, что находится в карьере по добыче камня? А там сделали цеха по сборке, детали для мессеров изготовляли.
А.Ш. Но там должен был быть аэродром. Самолеты должны выкатываться, взлетать?
А.П. Выкатывались в разобранном виде: фюзеляж отдельно, крылья отдельно. Ночью грузили на автомашины или на поезд и гнали в Регенсбург, где проходила полная сборка.
А Флоссенбюрг и остался для всех — лагерь с каменоломнями.
А.Ш. Что еще вам запомнилось во Флоссенбюрге?
А.П. Мерли люди страшно. За один месяц на моих глазах в августе 1943-го года, когда из каменоломней только-только начали переводить заключенных в цеха, там еще было мало рабочих, умерли сотни человек. Мне в глаза бросился земляк мой, грузин. Красавец, здоровый парень, а через полтора месяца я увидел этого человека… Каменоломни и лагерный паек… Он через некоторое время умер.
Когда я в 46-м году в отпуск вернулся в Грузию, я нашел семью этого парня. Я не сказал, что он от голода умер. Сказал, что камнями завалило.
Когда стали самолеты делать, паек значительно увеличили, да и человек меньше утомлялся, когда он заклепки вставлял. А каменоломня — камень, щебень, песок, солнце и капо с палкой.
Однако некоторые находили себе и в лагере «теплое» местечко. Была во Флоссенбюрге конюшня для господ офицеров, чтобы могли заниматься кавалерийской ездой. И я тоже наслаждался лошадками. А управлял конюшней советский подполковник- кавалерист, попавший в концлагерь. Он был на «привилегированном положении»: воровал картошку и овес у бедных лошадей, сам ел и приносил в барак, людям помогал. Но после освобождения, бедняге вкатили 10 лет, как пособнику. Потому, что в глазах голодного сытый всегда виноват. Кто-то сказал, что, когда другие подыхали с голоду, он имел свободный выход в рабочую зону, спал со своими лошадками на конюшне, кушал и пил. А «прислужник немцев» в концлагерь не за красивые глаза попал, а переведен был за побеги.
Помню еще один случай, сбежали как-то два немца из лагеря. Их поймали. Три вечера перед проверкой они ходили перед строем и кричали: «Ура, их бин видер до — Ура, я снова здесь». На третий вечер их повесили.
Бокс запомнился. Каждый блоковой кормил одного-двух боксеров. На работу они не ходили — тренировались, правда, немецкий офицер не знал об этом. Почти каждое воскресенье устраивали соревнования этих боксеров. Приходила охрана, офицеры. Болели за того или иного.
Как-то раз, в июле или августе 1942-го
А.Ш. А кому поручали расстреливать?
А.П. Обыкновенного солдата-эсэсовца могли взять и поставить за пулемет.
Так вот, десятки раз видел, как люди шли на смерть. А тут поляки мужественно к месту казни, в крематорий, шли строевым шагом.
Черт его знает, то ли в концлагеря попадали, как правило, крепкие люди из лагерей военнопленных за неподчинение, саботажники, то ли то, что наступает в определенный момент до некоторой степени психология. Вы знаете, когда следователь допрашивает и применяет к вам форсированные методы допроса, у человека появляется жуткое ослабление, которое помогает ему держаться. И одновременно желание навредить хоть чем-то. Он не герой, но это последнее, чем он может напакостить своему врагу. Это не случайно я вам говорю.
Поляки так шли, что один из эсэсовских офицеров, видевший эту картину, сказал, обращаясь к одному из польских офицеров: «Я вам завидую, и желал бы умереть так же достойно, как и вы». Понимаете, что происходит? Это уважение к противнику. И поляк ответил ему по-немецки: «Это единственное, что нам осталось в жизни».
Я видел людей, которые с радостью шли в крематорий, вот почему я ненавижу служителей культа. Это были немецкие баптисты, которые отказались служить в армии, и их за это в концлагерь, и — крематорий, чтоб другим неповадно было. Они шли достойно, шли, вот искренне верующие люди — с восторгом, Это не было наигранно, это было видно, они шли на встречу со своим богом.
А еще запомнилась песня. Если вы часто бываете в лагере, рано или поздно услышите какую-нибудь лагерную песню. Евреев во Флоссенбюрге почти не было, но периодически появлялись отдельные группы. Их либо в каменоломню, немногих отправляли на завод, либо расстреливали. Русские заключенные знали эту песню от евреев. Если бы ее у вас в Яд ва-Шем исполняли… Но, по-моему, ваших товарищей ничего не интересует. Так вот эта песня. (Поет на немецком, а потом делает построчный перевод на русский):
«Я ничего не имею на этом свете. Я иду от страны к стране И остаюсь там, где меня пригревают. Я не могу быть счастлив. Тепло солнца меня не касается. Почему, почему я такой несчастный. Я не имею родины. Я ничего не имею на этом свете. Я иду от страны к стране И если мне покажется, Что я могу быть здесь счастлив, Я опять должен уходить. Я не имею родины.А.Ш. Вам приходилось наблюдать взаимоотношения между заключенными. Что-то характерное бросалось в глаза?
А.П. Жуткие условия Флоссенбюрга доводили человека почти до животного состояния. Люди буквально жрали друг друга.
Во Флоссенбюрге, как и в других лагерях, пороли и вешали сами заключенные. Был профессиональный палач-немец, которого самого повесили потому, что он отказался вешать двух советских летчиков. Это был уже 44-й год и люди стали думать. Однако нашлись двое других добровольцев, которые исполнили это. Они знали, что их перед этим хорошо накормят на эсэсовской кухне. Но когда в 6 часов вечера на аппельплацу они исполнили это «благородное» дело — повесили двух летчиков, то в 10 часов, когда все заключенные были заперты в барак, они были уже покойниками. Почему они пошли на это, не знаю. Хотели поесть? Но это осень 44-го года, каменоломней в это время уже не было и голод, конечно, был, но не такой, как 42-м, или 43-м. Пути господни неисповедимы и души человеческие тоже.