Из одного котелка
Шрифт:
Вскоре появился противник… Дважды мы отбивали атаки танков и бронетранспортеров, за которыми двигалась гитлеровская пехота. Немцы установили где-то поблизости минометную батарею.
День с самого утра выдался жарким. На небе — ни облачка. Солнце неимоверно пекло, а снаряды противника ложились все ближе и ближе к нам и к окопам пехоты. Страшно хотелось пить, губы потрескались от жажды. Воды вокруг было хоть отбавляй, но в ней плавали теперь трупы…
Вечером поступил приказ командира батареи: «Отбой!..» Широкая лента Дона казалась сонной, мрачной и грозной. Вдали поднималось кровавое зарево. Это горел Ростов.
А потом была ночная переправа через Дон… От взрывов артиллерийских снарядов противника
Понтонный мост дрожал и шатался под напором и тяжестью машин и людей. Полки и дивизии переправлялись кто на чем мог — на остатках разбитых плотов, на дырявых лодках, досках и автомобильных камерах… Некоторые бросались вплавь, чтобы как можно скорее оказаться на том берегу. Артиллерийские снаряды все чаще попадали в цель, и поднимаемые ими столбы воды обрушивались на понтонный мост, на плоты, на плывущих людей, лошадей, коров… Несколько зениток остервенело палили вверх… Я помнил, хорошо помнил свою первую переправу в 1939 году. Тогда было гораздо легче, поскольку Сан намного уже Дона, и к тому же он в то время, как всегда в сентябре, после летней жары, немного обмелел. Поэтому мы, солдаты 21-й учебной роты, смогли без особого труда преодолеть эту водную преграду на пути к Перемышлю и Львову. Кстати, таким же образом переправлялись через реку и другие подразделения частей армии «Карпаты». Форсировав Сан, мы создали новый оборонительный рубеж на направлении наступления немецкого 18-го армейского корпуса 14-й армии генерал-полковника Листа. Но теперь от тех мест меня отделяло около тысячи пятисот километров по прямой и свыше двадцати двух месяцев. Но так же, как и там, здесь, на подступах к Кавказу, перед нами был один и тот же враг — фашистские полчища. По случайному совпадению группой армий «А», наступавшей на Кавказ, командовал генерал-фельдмаршал Лист…
— Воздух! Воздух! — раздались крики в колонне идущей пехоты и толпе беженцев. Широкое поле сахарной свеклы закишело людьми. Погоняя лошадей, поворачивали туда свои подводы возницы. Останавливались автомашины, с них спрыгивали солдаты и бежали в поле или ложились под машины.
В небе появились самолеты. Они быстро приближались, летя на довольно низкой высоте. От резкого гула моторов закладывало уши. С дороги и прилегающих полей послышались беспорядочные винтовочные выстрелы…
— Миша! — крикнул водителю сержант Сорокин. — Жми за первым расчетом… И не оглядывайся, в случае чего я тебя предупрежу, тогда свернешь в поле…
Дрожащие стволы винтовок поворачивались вслед массивным туловищам со сверкающими на солнце крыльями, на которых были нарисованы черные кресты.
Тяжелые, неуклюжие на вид самолеты ловко перестроились в круг. Один из них хищным движением атакующей акулы завалился на левое крыло и резко нырнул вниз. За ним — другие…
Страшный грохот потряс воздух. Это взрывались бомбы, перепахивая высохшую землю, взлетавшую вверх черными фонтанами. Серое облако пыли поднималось в небо, закрывая от нас пикировавшие самолеты. Наши тракторы, ревя моторами, набирали скорость, петляя по дороге, объезжая разбитые обозные подводы. По обочинам бежали женщины, что-то крича и прижимая к груди малышей. Дети постарше пытались спрятаться в поле.
Паника усиливалась. Горели перевернутые автомашины и подводы. Жалобно ржали покалеченные лошади. Самолеты развернулись и появились вновь, чтобы безнаказанно сбросить оставшиеся бомбы и выпустить последние очереди из пулеметов. И снова фонтаны поднятой вверх земли и человеческие крики, заглушаемые сильными взрывами…
Самолеты,
В батарее несколько артиллеристов получили легкие ранения. Санинструктор Нина уже занималась ими. Командир батареи решил проверить настроение в орудийных расчетах после налета. Вместе с политруком они пошли вдоль колонны.
— Вперед! — донеслась до нас команда.
И снова в путь!..
Теперь мы уже ехали в южном направлении, к Кубани или еще дальше. А может быть, к предгорьям Кавказа? Но в это как-то не хотелось верить. Кавказские горы! Одни из самых высоких в мире: глухие, малодоступные для людей из долин.
Едем днем и ночью… спиной к противнику, хотя надписи на бортах автомашин, прицепах тракторов и стволах орудий призывают: «Вперед — ни шагу назад!»
Не один я с грустью смотрю на эти слова, написанные мелом и белой или красной масляной краской. Большие, бросающиеся в глаза буквы. Скользят по ним покрасневшие от усталости и недосыпания глаза солдат и беженцев — женщин, стариков и подростков, всех, кто умеет питать: «Вперед за Родину! Вперед — ни шагу назад!»
К сожалению, не вперед, не навстречу противнику идут и едут эти тысячи людей.
Мы отступаем. Продолжаем отступать.
Наши 76-миллиметровые пушки стали почти белыми от пыли. Она длинным шлейфом стелется за нами. Сворачиваем и снова едем по какой-то ухабистой полевой дороге. По обеим сторонам тянутся широкие пашни.
— Видели ли вы, товарищи, эти степи до войны? Если нет, то вам не понять того, что я испытываю теперь… По этим дорогам среди высоких хлебов медленно, осторожно двигались комбайны, тракторы, автомашины с пшеницей, ячменем… Переливалось на солнце золотое отборное зерно, какое вряд ли где еще увидишь. А вечера в полях! А песни девчат, когда наступают сумерки! Мне кажется, я до сих пор слышу эхо этих песен. — Ваня Гришин говорит медленно и жестом своих длинных рук как бы охватывает эти бесконечные поля, словно хочет обнять их, прижать к своей груди. Я вижу, что глаза Вани становятся какими-то стеклянными. Я прекрасно понимаю его, поскольку мое детство тоже прошло среди таких же полей, правда изрезанных тонкими полосками меж.
— Эх, лучше бы ты не начинал, не терзал душу! Нашел время откровенничать!.. Мало тебе этого шума и гомона, которые мы вот уже больше недели слышим на этих дорогах?
— Отстань от него, Грицко! Продолжай, Ваня, хорошо рассказываешь. — Мухамед Исмаилов придвигается поближе к Гришину, достает кожаный кисет. Ваня отсыпает немного табаку на свою большую ладонь и вынимает клочок газеты. Кисет переходит из рук в руки и почти пустой возвращается к хозяину.
— Ну, рассказывай! — не терпится Мухамеду. Но Ваня Гришин затянулся козьей ножкой и умолк, мрачно глядя на полевую дорогу, по которой грохотали гусеницы тяжелых тракторов, колеса автомашин и нагруженных до самого верха конных подвод. Серая пыль клубилась над этой, одной из многих дорог отступления.
А по обочинам шла пехота. Бесконечные вереницы солдат Красной Армии. Тяжелый от усталости шаг, опущенные головы, суровые выражения лиц. Идут рядовые и командиры, идут пожилые, прошедшие через немалые жизненные испытания люди, идут юноши, у которых едва только начал пробиваться пушок на щеках, идут почерневшие от пыли, смертельно усталые. Полинявшие гимнастерки выглядят грязными и пыльными. Пот пятнами белой соли выступил на солдатских спинах, согнувшихся под тяжестью оружия, боеприпасов, гранат, противогазов, касок, привязанных к ремням… Идут и идут. По краям созревших хлебов уже протоптаны две широкие тропинки. Колосья пшеницы смешались с пылью раскаленной земли.