Из песка и пепла
Шрифт:
15 августа 1939 года
Признание: я боюсь быть отвергнутой.
Отвергнутый младенец с большой вероятностью погибнет, даже если его базовые потребности будут удовлетворены. Отвергнутый ребенок проведет всю жизнь в попытках угодить окружающим, при этом никогда не испытывая довольства собой. Отвергнутая женщина пойдет вразнос, стремясь почувствовать себя желанной. А отвергнутый мужчина вряд ли решится на новую попытку, как бы ни было велико его одиночество. Причем отвергнутые
Я всегда верила, что для человеческого сердца нет ничего страшнее отвержения, но весь последний год сознательно приучала себя к нему. Привыкала. Готовилась. Буквально шла ему навстречу, вместо того чтобы бороться. Как же я себя за это ненавижу! Порой меня посещает вопрос, куда подевалась прежняя Ева – девчонка с искрой, которая втайне верила, что может совершить что угодно, стать кем угодно и любить кого угодно. Но потом я вспоминаю.
Ее отвергли.
Глава 5
Рим
Анджело ждали в семинарии только через три дня, так что первые два он потратил на поездку в Рим и встречу с монсеньором Лучано. Анджело исповедовался ему в чувствах к Еве, признался в пережитой ими близости и попросил о наставлении и отпущении грехов. Монсеньор выполнил обе его просьбы, однако с трудом смог скрыть тревогу.
– В этом нет будущего, сын мой.
Анджело подумал о Еве, ее солнечной улыбке и смеющихся глазах, о том, как ощущались ее губы на его губах. Она любила его. Он любил ее. В этом определенно было будущее, но монсеньор Лучано, словно услышав в его молчании непроговоренные сомнения, продолжал:
– Даже если ты не станешь священником… Она еврейка, Анджело.
– Да.
– Ты не сможешь на ней жениться.
– Из-за законов?
– Да. Но не только. Ты католик и не можешь жениться на неверующей.
– Но она верит в Бога. – Анджело ощутил странную обиду и потребность защитить Еву, хоть он и понимал, о чем ведет речь его наставник.
– Какого Бога? – продолжил монсеньор Лучано. – Явно не в Иисуса.
– Вы правда думаете, что Господь выставляет условия, монсеньор? – возразил Анджело неожиданно для самого себя. – Возможно, единственное условие – это любовь. Любовь к Нему, любовь к другим. Она не отвергает Христа, просто не знает Его.
– И ты уверен, что поможешь ей узнать?
Анджело на секунду задумался над этим вопросом.
– Трудно сказать, отец. Но даже если она примет Иисуса как своего Спасителя, все равно вряд ли крестится.
– Почему?
– Потому что она еврейка… Иудейка. – И Анджело всплеснул руками, отчаявшись найти лучшее объяснение. – Это ее наследие. История. Для нее это не просто религия. Это ее суть и суть ее отца. Суть их предков.
– Но это не твоя суть, – негромко произнес монсеньор Лучано, испытующе вглядываясь в лицо Анджело.
Тот отшатнулся, будто ему отвесили пощечину, а затем скорее отвернулся от духовника, не желая, чтобы тот заметил, какой эффект произвели на Анджело его слова.
Это была не его суть.
Вот в чем заключалась проблема. Анджело не был евреем. Евреи его воспитали и любили, но он не был одним из них. Болезненное чувство
В церкви тебе самое место, Анджело. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Вот что сказал ему отец на прощание. Теперь он был старше и мудрее, вполне понимал логику отца и разделял желания бабушки с дедушкой, но старые эмоции – и особенно чувство неустойчивости – никуда не делись.
– Ты знаешь, как будет лучше, Анджело. Знаешь, в чем истина. А теперь ступай и не оглядывайся, – добавил монсеньор.
Анджело оставалось только кивнуть. В церкви ему было самое место. В глубине души он верил в это и сам. Он никогда не был предназначен Еве.
Последний день каникул Анджело провел во Флоренции с Евой, стараясь внушить ей, что между ними ничего не изменилось и не изменится. Он провел ее по всем своим любимым местам, пытаясь показать их собственными глазами и хотя бы таким образом объяснить, что им движет, но вместо этого лишь почувствовал себя экскурсоводом по городу, который она и без того прекрасно знала.
Хотя Ева молчала, Анджело почти физически ощущал ее уныние. Шедевры живописи и архитектуры, трогавшие его, оставляли ее равнодушной. Однако он не оставлял попыток, указывая то на фреску, то на статую и подробно рассказывая, за что их ценит и любит, пока лицо Евы мало-помалу не прояснилось и произведения искусства не ожили и для нее тоже.
Несмотря на множество сокровищ, которыми полнился дворец Барджелло, в нем Анджело хотел показать Еве только статую святого Георгия работы Донателло – юного, со щитом в руке и с лицом, обращенным к невидимой угрозе.
– Падре Себастиано привел нас сюда через два года после моего приезда в Италию. И эта статуя изменила для меня все. Я не мог оторвать от нее взгляда. Остальные мальчики давно ушли дальше, а я все стоял и смотрел. Тогда ко мне подошел другой священник и рассказал историю про святого Георгия и дракона.
Анджело по памяти воспроизвел притчу, которая так переломила ход его мыслей и направила всю жизнь в иную колею. Пока он говорил, Ева не сводила глаз со скульптуры, словно могла разглядеть его сквозь пелену лет – мальчишку, захотевшего стать святым.
– Он рискнул всем, – добавил Анджело после окончания истории, – и, хотя погиб за свою веру, благодаря ей же обрел бессмертие.
Когда Ева подняла на него глаза, в них читалась грусть. Возможно, она видела правду и эта правда причиняла ей боль.
– После этого дон Лучано – священник, которого я повстречал в тот день, – решил за мной присматривать и даже начал писать в семинарию, интересуясь моими успехами. Теперь он монсеньор в Риме. Надеюсь, я и дальше смогу у него учиться.
Это было самое горячее желание Анджело.
На площади Дуомо они остановились перед коваными дверями баптистерия, и он показал Еве жизнь Христа, скрупулезно запечатленную в бронзе – панель за панелью, барельеф за барельефом.
– Когда я их впервые увидел, то просто оцепенел. Это было все равно что влюбиться. Знаешь, когда отводишь взгляд от человека, а глаза все равно возвращаются обратно. – Голос Анджело понизился до благоговейного шепота, но Ева лишь кивнула, почему-то рассматривая его профиль, а не двери баптистерия.
Анджело отвернулся от барельефов.