«Из пламя и света»
Шрифт:
ГЛАВА 20
После короткой оттепели наступил ясный жесткий мороз, и мсье Капэ, мучительно кашляя и кутаясь в свой шарф, жался у натопленных печек и хмуро поглядывал на морозные узоры окошек.
Неожиданно перед обедом подлетели к дому большие сани, и из них вышел закутанный в медвежью шубу дядя Афанасий. Миша быстро сбежал по лестнице, чтобы первому встретить его в передней, — и остановился, пораженный переменой в лице, в фигуре,
А Афанасий Алексеевич, увидев удивленное лицо Миши, взглянул на него каким-то чужим, потухшим взглядом и чужим голосом сказал:
— Да, брат… такие-то дела… — и пошел к бабушке.
Миша, точно притянутый странным, почти страшным видом дяди Афанасия, неслышно пошел вслед за ним.
Были сумерки, но у бабушки еще не зажигали свечей. Она сидела у маленького столика перед окном и раскладывала свой обычный пасьянс.
Удивленная и обрадованная, она встала навстречу брату.
— Афанасий Алексеевич, ну и обрадовал, батюшка! И как это только ты нас навестить собрался?.. — начала она весело и вдруг умолкла, точно у нее горло перехватило. — Ты что же это? Болел?
Афанасий Алексеевич отрицательно покачал головой и обнял бабушку.
— Садись, друг мой, ведь на тебе лица нет… — захлопотала, усаживая его, бабушка.
— Говори, братушка, — сказала она, садясь подле него, — говори, что случилось. Не томи, так хуже…
И Миша, стоявший в уголке, увидел, как она выпрямилась вся и глаза ее стали строгими и тревожными.
— Семья-то здорова? — спросила бабушка.
— Да.
— А брат Димитрий?
Дядя Афанасий закашлялся.
— Он… тоже… Не совсем, впрочем. Но об этом потом. — Он помолчал, потом медленно проговорил: — Четырнадцатого декабря в Петербурге восстание было — на Сенатской площади.
— Восстание, говоришь? — переспросила бабушка. — Кто же на кого восстал, мой друг? Не пойму я!..
— Восстали несколько полков, а вели их члены тайного общества. Многие, очень многие замешаны оказались.
— И как же они восстали? Служить, штоль, отказались?
— Отказались присягнуть новому государю. Но этого мало: вооруженные, они вышли на Сенатскую площадь и требовали конституции.
— Господи помилуй! — сказала бабушка, крестясь. — Что же им нужно, безумным?
И Мише показалось, что дядя Афанасий с какой-то торжественностью ответил:
— Они хотят отмены рабства в России, свободных прав для всех граждан, они хотят очень многого, но прежде всего — уничтожения крепостного права.
— А сами помещики! — вскричала бабушка.
— Они не жалеют ради этого не только своих имений, но и жизней своих.
Бабушка всплеснула руками:
— Ну и что же? Чем кончилось?
— Восстание подавлено, — медленно говорил Афанасий Алексеевич, — его руководители в крепости,
— Не помилуют?.. Не помилуют!.. — повторяла Елизавета Алексеевна, точно стараясь понять страшный смысл этих слов.
— А брат? А Димитрий? Что с ним? У него ведь бывали разные люди в имении-то… Последнее время он в своей подмосковной все жил. А не случился ли он в Петербурге? Чего доброго, на Сенатской площади? А? Ты что молчишь?
Афанасий Алексеевич молчал и, не двигаясь, смотрел в угол комнаты.
— Что же ты молчишь? Ведь в случае чего и ему заточение… крепость… унижение… позор… Да говори же!
— Он избежал всего…
— Избежал, говоришь? Не понимаю…
— Умер… — ответил он чуть слышно. — Третьего января… от разрыва сердца…
Бабушка уронила голову на грудь, и крупные слезы, стекая с ее лица, закапали на платье, на руки, и она их не замечала.
И Миша, похолодевший от страха, услыхал какие-то сдавленные звуки, которые точно вырвались из груди дяди Афанасия, когда он сказал:
— Димитрий и другие… так много их! Столько друзей!.. Столько замечательных людей… Лучших людей страны! И вот теперь — для скольких тюрьма на долгие годы, может, до конца дней!
— Все равно, — послышался детский голос, — тюрьму сломают, как сломали Бастилию!
Только теперь бабушка увидала своего внука; он стоял, прижавшись к ее конторке, испуганные глаза темнели на его бледном лице, но он крепко сжимал кулаки, чтобы не дать волю слезам.
Бабушка хотела рассердиться на него — и не могла. Она только сказала тихо:
— Мишенька, что же это ты, дружок?.. — И продолжала плакать.
Миша подбежал к ней из своего угла и, обняв, прижался головой к ее груди.
— Вот за то и люблю его, — сказала бабушка. — Своевольный он, а сердце у него большое, горячее.
Поздно вечером Миша сидел около кровати мсье Капэ и передавал ему, как умел, рассказ дяди Афанасия.
Голова у него горела от множества мыслей, но он чувствовал какое-то странное облегчение.
Он узнал, что есть люди, которые видят, что не все хорошо устроено на свете, и ради того, чтобы изменить и исправить это дурное, не жалеют даже своей жизни!
Они собрали войско и пошли на площадь, как те, которые взяли Бастилию!
Какие замечательные, какие великие это люди! Он хотел бы увидеть когда-нибудь хоть одного из них!
— Как вы думаете, мсье Капэ, их придут освободить? Тюрьму, в которую они заключены, могут взять да и разрушить, как Бастилию?
— Бастилию разрушили, когда пришла революсион, — медленно ответил мсье Капэ.
Миша, задумавшись, смотрел, как догорала свеча и синее-синее морозное небо темнело в окнах.
— Я понимаю, — сказал он через некоторое время, — нужны свобода, равенство и братство. И очень хорошая жизнь. И для «людей»! — закончил он решительно.