«Из пламя и света»
Шрифт:
— Посади его рядом с собой.
— Идите сюда, Мишель!
— Мишель, я запрещаю вам садиться рядом со мной! — повелительный голос раздается громче других.
Мишель останавливается около черноволосой и черноглазой девушки, сидящей напротив Сашеньки Верещагиной.
— Но почему же? — спрашивает он, вспыхнув, и голос его дрожит.
— Потому что вы меня обманули!
Она говорит тоном избалованного ребенка.
— Обманул? Вас?! Ни-ког-да!
И, несмотря на запрещение, он садится на пустой стул рядом с ней.
— Вы обещали
— Скучно? — повторяет он с какой-то тоской. — Но ведь я писал правду!
— А зачем о ней писать? — Черноволосая девушка, Катишь Сушкова, пожимает плечами. — Сочинители должны писать только о любви и иногда еще о женской красоте!
— Ах, нет, нет! — горячо восклицает он. — Вы не правы! — И, точно вдруг испугавшись своей горячности, умолкает.
— Мишель! — окликает его Сашенька Верещагина. — А я даже наизусть запомнила ваши стихи!
— Какие, Сашенька? — смущенно спрашивает он.
— А вот эти самые, сначала про рабство, а потом про уединенье: «Он любит мрак уединенья». Видите, как я внимательно вас слушаю! — Сашенька с важностью наклонила свою белокурую голову и торжествующе смотрела на Мишу.
— Разве я вам читал эти стихотворения? — спросил он неуверенно.
— Вот это прелестно! Он говорит, что не читал их!
— Я совсем не это говорю, я просто не помню.
— В таком случае вы должны верить старшим, — наставительно говорит Катишь.
— Да, Мишель, — весело поддерживает ее Сашенька, — потому что мы с Катишь мудрые и ужасно взрослые. И я вам сейчас все-все напомню. В воскресенье, третьего дня, вы вернулись с далекой прогулки, и были чем-то взволнованы, и спрятались в беседке, и вы что-то писали, А мы с Катишь застали вас на месте преступления и потребовали, чтобы вы прочли нам свое сочинение. Теперь вспомнили?
— Кажется, да, — хмурится Миша.
— Ну вот. И тогда вы сказали, что не можете этого показать ни за что на свете, а можете показать только два стихотворения.
— И тут же обещали написать третье — про меня, — добавляет Катишь.
— Я написал.
— Да? — Катишь уже милостиво улыбается. — Где же оно? Дайте мне немедленно!
— Я принесу вам вечером. Оно не совсем… кончено, Я был очень занят в эти дни.
— Чем же?
— Моей поэмой.
— Конечно, ваша поэма посвящена какой-нибудь девушке и носит ее имя? Правда, Сашенька?
— Я тоже так думаю, — говорит уверенно Сашенька.
— Скажите нам по крайней мере, как называется ваша поэма? Как имя ее героини?
— «Демон», — говорит Миша.
Сашенька молчит. Катишь с легким пренебрежением смотрит на побледневшее лицо поэта.
— «Демон»? — повторяет она. — Вот удивительно! И каков же на вид ваш демон? У него есть рога и хвост? Скажите же, Мишель! На кого он похож?
— На ясный вечер, — помолчав, отвечает Миша.
Заплетая
— Согласись, Сашенька, это все-таки смешно!
— Что именно?
— Стихи Мишеля! Сегодня он передал мне в парке третье стихотворение!
— Но ведь ты же сама хотела, чтобы он написал тебе стихи?
— Да, хотела. Но я совсем не думала, что он будет писать мне о своей любви. И вообще он просто комичен, этот подросток, разыгрывающий из себя какого-то разочарованного старца! На самом деле он просто мальчик с дерзкими глазами — вот и все.
— Нет, это совсем не все! — Сашенька отошла от окна и стояла теперь перед своей подругой, глядя на нее почти гневными глазами. — Совсем не все! — повторила она. — В Университетском пансионе он считался лучшим из лучших и теперь, наверно, очень скоро будет студентом, и он пишет прелестные стихи, и он мой друг. Вот! И ты не должна обращаться с ним так пренебрежительно!
— Закрой, пожалуйста, окно! — вместо ответа попросила Катишь.
ГЛАВА 23
Все в ней казалось Мише достойным обожания: огромные черные глаза, и густые черные волосы, и уверенные манеры, и даже крупноватый насмешливый рот. Она уже выезжала в «большой свет». Но ее тон превосходства и подчеркнутое обращение с ним, как с ребенком, ее насмешливые замечания и полупрезрительные взгляды вызывали в нем бурные приступы гнева и обиды. И, о, каким несчастным почувствовал он себя, когда увидал в середниковской гостиной гвардейского офицера! У него были усы, и шпоры, и этот счастливец был на целых семь лет старше него.
Он старался как можно реже встречаться с офицером и уходил на далекие прогулки с семинаристом Орловым, репетитором столыпинских детей.
Мишель подружился с этим застенчивым, немного суровым юношей и, заметив, что далеко не все гости (и прежде всего Катишь) обращаются с ним, как с равным, старался ходить на прогулки именно с ним.
Мешковатый и неловкий, на вид суровый семинарист, проживший свое детство в далеких углах сначала северной России, а потом Украины, обладал редкой музыкальной памятью и знал множество старых русских и украинских песен.
В тихий серенький день Миша неторопливо шел по лесу, с тоской думая об отце, который писал ему о своем нездоровье. Почему, ну почему нельзя ему поехать в Кропотово, чтобы пожить с отцом? Нечего и думать просить об этом бабушку! Это единственная просьба, к которой она чаще всего остается глуха.
«Тебе известны, — писал Юрий Петрович, — причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самой чувствительнейшею для себя потерею, и бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял».