«Из пламя и света»
Шрифт:
— С ревматизмом, доктор. Дорогой простудился. Как приехал в Ставрополь, сейчас же в госпиталь попал. Теперь вот из ставропольского в пятигорский перевели.
Главный врач наклонился к вошедшему в коридор писарю, который принимал в госпиталь нового больного, и тихо что-то спросил.
— Лермонтов?! — воскликнул он, услышав ответ писаря, и повернулся к новому больному. — Рад, очень буду рад вас поправить. Слышал о вас, как же… Лермонтов! Вы знаете, кто перед нами? — обратился он к молоденькому лекарю, стоявшему около него в почтительном ожидании. — Это поэт Лермонтов, который попал сюда,
Через полчаса в палату быстро вошел человек маленького роста, с некрасивым и весьма необычным лицом.
Несмотря на заметное прихрамывание, он шел легкой походкой и, подойдя к Лермонтову, протянул ему обе руки.
— Неделю тому назад, — сказал он, — один приехавший из России приятель мой привез мне замечательные стихи. Они называются «Смерть поэта». Благодарю судьбу, которая сегодня свела меня с их автором! Такие подарки она посылает мне редко.
Прошел час, а доктор Майер все еще сидел на низеньком табурете около кровати Лермонтова и то с увлечением говорил, то с увлечением слушал, то смеялся резковатым, но заразительным смехом.
Он не ушел и через два часа. Молоденький лекарь, войдя в палату, чтобы напомнить посетителю о необходимости кончить свой визит, нашел и больного и посетителя в одинаковом возбуждении.
В руках у Лермонтова была записная тетрадь, которую он только что читал.
Маленький доктор Майер, прихрамывая, ходил взад и вперед по палате и что-то говорил, возбужденно жестикулируя:
— Вот то, что я называю отточенной мыслью!
Из противоположного угла с удивлением наблюдал за волнением посетителя единственный сосед Лермонтова по палате.
Услыхав, что им пора расстаться, доктор Майер и Лермонтов огорченно взглянули друг на друга.
— Так придете завтра? — спросил Лермонтов, пожимая руку маленького доктора.
— С самого утра! — решительно заявил доктор Майер и исчез за дверью.
ГЛАВА 2
Если кто-нибудь из приезжающих в Пятигорск захочет увидеть этот городок в самый прекрасный его час, он должен прийти на площадку перед Елизаветинским источником рано утром. Пусть он придет сюда с восходом солнца или даже немного раньше, когда пустынны все дорожки, когда кудрявая шапка Машука и склоны гор еще покрыты легкой дымкой утреннего тумана и в хрустальной прозрачности воздуха, в тишине, еще не разбитой человеческими голосами, слышны только нежные и звонкие голоса птиц.
Ночной сторож, с первым лучом солнца покидавший свой пост, каждое утро удивлялся аккуратному появлению у Елизаветинского источника молодого военного в тот час, когда все порядочные приезжие еще спали за закрытыми
Он приходил, опираясь на палочку, и, усевшись на скамейку, долго смотрел на постепенно светлевшую цепь дальних гор.
А потом доставал из кармана маленькую книжечку и что-то записывал в нее.
Очень часто он вырывал листок, на котором только что писал, и, разорвав его на мелкие кусочки, пускал их по ветру.
Сторожу, наконец, надоело смотреть на одно и то же, и он решил не обращать больше внимания на этого странного приезжего. Он совершенно перестал его замечать и равнодушно проходил мимо на утренней заре, кончая свое ночное дежурство.
Но совсем иначе повел себя господин в штатском, с трудом двигавшийся к источнику, в одно раннее утро.
Увидев странного военного, который сидел, по обыкновению закинув голову и прислушиваясь, господин в штатском остановился и после минутного раздумья крикнул: «Лермонтов?!»
Молодой военный оглянулся, тоже помолчал с минуту, разглядывая господина в штатском, потом вскочил на ноги и с возгласом «Сатин!», опираясь на свою палочку, поспешил навстречу.
Через несколько минут они сидели рядом на скамейке и, всматриваясь друг другу в лицо, узнавали друг в друге прежних мальчиков — учеников московского Университетского пансиона.
— А ну-ка, посчитай, Мишель, сколько лет мы не виделись?
— Много. Ты сюда лечиться?
— Да. А ты?
— Лечусь, — ответил Лермонтов, — и уже почти здоров. Живу как утка: пью воду и плаваю в ванне. Но скоро придется переменить этот утиный образ жизни на военный.
— А ты кто же теперь? — посмотрел на него Сатин. — Драгун, я вижу, как будто нижегородский?
— Недавно был в лейб-гусарском, но больше там не числюсь. В драгунский переведен тем же чином, но еще не добрался до своего полка — он в урочище Караагач, в Кахетии.
— За что же тебя на Кавказ?
— Здесь об этой истории кое-кто, оказывается, знает, — неохотно ответил Лермонтов. — За стихи на смерть Пушкина.
— Бог мой!.. — вскричал Сатин и, сняв от волнения шляпу, откинувшись на скамейку, долго смотрел на своего школьного товарища. — Так это ты написал?
— А что же тебя удивляет, если ты их знаешь?
— Мне их давали здесь прочесть случайно, в дороге, но я не знал имени автора. Так это ты?!.
— Тебе это кажется невероятным?
Сатин помолчал.
— Видишь ли, Лермонтов, — сказал он просто, — в Университетском пансионе ты мало с кем сходился близко, и тебя считали очень одаренным, но прежде всего светским молодым человеком. И, каюсь, я тогда не думал, что ты можешь создать такое глубокое произведение. Я очень рад, очень рад!..
Утро начинало разгораться, и солнечные лучи делались горячими. Два-три больных уже потянулись медленной походкой к источнику.
— Да, — задумавшись, сказал Сатин, — хотя военным видеть тебя и странно, все же я очень рад той перемене, которая в тебе произошла.
— Я совсем не переменился, — быстро ответил Лермонтов.
— Разве что в склонности к спорам, — засмеялся Сатин. — И ты не будешь жалеть, что судьба забросила тебя на Кавказ. И здесь и в Тифлисе ты можешь увидать и близко узнать замечательных людей.