Из-под снега
Шрифт:
— Иули, ты целитель?
Вопрос — неожиданный, и Ромига ответил довольно резко:
— С чего бы?
— Ты чувствуешь чужую боль, хочешь её утолить, ищешь способ, находишь.
Нав отрицательно мотнул головой:
— Я — воин. Лучше всего я умею убивать и причинять боль. А лечить — так, немножко… Помолчи-ка, мудрый, хочу довезти тебя живым хотя бы до стоянки.
Латира дёрнул углом рта: то ли гримаса, то ли намёк на улыбку, и снова поник.
Они уже почти пришли, Вильяра ждала у входа в иглу. Колдунья бережно сняла раненого со звериной спины, заглянула в глаза, проверила пульс и утащила Латиру внутрь жилища. Ромига забрался следом. Иглу, как иглу: крепкий, надёжный снежный купол, не то кособокое безобразие, из-под обломков которого пришлось выбираться посреди ночи, вопреки планам нава и его подружки на ту самую ночь…
Кто-то, пыхтя, полз следом, нав посторонился. Из входного лаза показалась
— Ладно, Юни, иди сюда, будешь греть.
Получив разрешение, зверь неожиданно легко просочился в узкий лаз и сразу занял пол-иглу. Много-много лезущей в глаза и нос шерсти, пятидюймовые когтищи — Ромига вжался в стену, чтобы случайно не затоптали. Зверь шумно вздохнул и растянулся вдоль противоположной от входа стены эдаким мохнатым диванчиком — снова стало просторно. Латира и Вильяра опёрлись на тёплый бок спинами, полусидя, полулёжа, наву тоже оставили место, но он устроился напротив мудрых, внимательно их разглядывая. Да, Латира здорово отличался от Вильяры и других знакомых Ромиге охотников. В полтора раза мельче, кожа не атласно-белая, а сероватая, черты лица более тонкие, по светлой подпуши меха — тёмная ость, будто припорошили пеплом. Приметы возраста и нездоровья бросались в глаза, и всё же не сильнее, чем у стариков дома Лембы. Дышать раненый старался пореже, поострожнее, но болезненная синева с губ уходила. Кажется, обошлось без нового кровотечения.
Вильяра попросила тусклым от усталости голосом:
— Нимрин, сходи, посмотри, еду готовят?
Ромига уловил в её тоне фальшь, фыркнул:
— Хочешь наедине побеседовать с мудрым Латирой, так и скажи.
Колдунья сердито прищурилась:
— Да, хочу. И есть я тоже хочу. А ты — нет?
Нав выгреб из кармана остатки орехов и сунул ей в руку.
— Малая, не гони парня, — неожиданно вступился за него Латира. — Ужин нам охотники и так принесут, когда будет готово. Я должен многое тебе рассказать, и тёмный пусть послушает. Он ведь на твоей стороне?
Вильяра ухмыльнулась:
— Надеюсь, — и разделила орехи поровну на троих.
Пожевали молча, потом колдунья, тяжело вздохнув, засобиралсь на выход:
— Посидите пока тут, вернусь — буду слушать. Юни, лежи, грей!
За снежными стенами раньше времени свечерело, и внутри иглу всё стало синим, будто под водой. Двуногие и зверь успели надышать немного тепла, Латира, кажется, задремал, да и нава разморило. Он перебрался под бок Юни, устроился поудобнее. Зверь чуть повёл ухом и больше никак не реагировал, мерно посапывая во сне. Появилась возможность для передышки — пользуйся, потом может стать не до того: все присутствующие оказались верны этому правилу.
Глава 12
Знахаркина дочь едва дышала от горя и леденела от гнева. Жуткое поветрие, которое осиротило её, уничтожило без малого три сотни двуногих, было, оказывается, не прихотью стихий — злодеянием беззаконной погани, посмевшей называть себя мудрым! Вильяра не усомнилась в словах Латиры, слишком хорошо помнила несвязные речи матери: «Он зацепил меня за мой дар и моё призвание и вверг в пучину», «Он ненавидит мой род, противостоящий смерти! Он рад был поймать меня и погубить вместе с моими самыми дорогими», «Ради прихоти он опустошит сотню миров, ради могущества своего клана изведёт тысячи охотников, ради собственной власти — погубит Голкья». Мать бормотала подобное, не умолкая, в свои худшие дни. В хорошие — уверяла дочь, будто просто бредит, и явно лгала при этом. Но ни в плохие, ни в хорошие дни несчастная знахарка так и не назвала дочери имя беззаконного колдуна, только безличное «он»!
Мудрая Вильяра изо всех сил сохраняла видимость спокойствия и способность соображать, слушала Латиру и задавала вопросы, но неуклонно зрела до того, чтобы убивать мыслью на расстоянии. Он — Наритьяра? Который? Или все трое замараны беззаконием? Латира даже из-под клятвы выдал очень примечательное: «их делишки». Так пусть хранимая стариком тайна подождёт, как бы велика и важна она ни была!
— Мудрый Латира, скажи, может, ты знаешь? Моя мама когда-либо ссорилась с кем-то из мудрых? — собственный голос вдруг показался Вильяре чужим.
Латира смотрел ей в глаза, не мог не видеть, что с ней творится, и щурился, будто от ветра. Нимрин вдруг накрыл её руку своей, переплёл пальцы, чуть сжал и почти беззвучно — скорее угадаешь, чем услышишь — затянул Зимнюю песнь умиротворения. Вильяра вдохнула и выдохнула, трудно, сквозь оскал стиснутых зубов, но всё-таки смогла дышать и жить дальше. И выслушать — щуровым трактом от луны до солнца, через горелый стланик, ледяные заторы и кишки гнилой рыбы — ответ Латиры.
— Мы
— Знаю, что тётка умерла до моего рождения, и всё.
— Твоя тётка уродилась не такой одарённой колдуньей, как вы с матерью, но она была отличной повитухой. Мудрые пригласили её на Марахи Голкья, женщины там слишком часто стали умирать родами. Она отправилась в долгий путь и, достигнув угодий Наритья, поселилась в большом и богатом доме Поджи. Сначала её приняли как дорогую гостью и обеспечили всем необходимым для её ремесла, как с самого начала уговорились между собой мудрые кланов Вилья и Наритья. Когда в начале следующей весны Поджа назвал повитуху своей женой, этому никто не удивился, малая. Как и многие женщины твоего рода, повитуха была необычайно хороша собой. Свадьбу сыграли очень рано, задолго до первых ростков, и этому тоже никто не удивился. На юге высокое солнцестояние приходится на долгую и светлую весну, жизненные силы и страсти пробуждаются там раньше, чем у нас. Молодая жена родила дочь до летнего равноденствия, так рано, что до тёмных лун успела зачать и родить вторую. Оба ребёнка выжили, но это были девочки, а Поджа хотел сына. Следующей весной женщина снова понесла, и снова очень рано. Она слабо владела мысленной речью, но всё-таки дозвалась сестры и пожаловалась, что всё идёт не так: её служение повитухи, её семейная жизнь, её очередная беременность. Она была вне себя от злости, отчаяния и страха, она опасалась за свою жизнь. Она жаждала исполнить брачный договор, родив мальчика, и поскорее уехать прочь с Марахи Голкья, домой. Твоя мать беспокоилась о сестре и обратилась к тогдашнему Вильяре, он попытался помочь, но по закону и обычаям уже не отвечал за повитуху: выйдя замуж в дом Поджи, она перешла из Вилья в Наритья. Моему другу на это довольно грубо указали и посоветовали заниматься делами своего клана, а не совать нос в соседские. А мне, как «позорищу мудрых, пережившему свой клан», запретили «шмыгать в угодьях Наритья» ещё давным-давно.
Вильяра глухо зарычала:
— Кто из Наритьяр тогда был?
— Их было уже трое. Рассказывать дальше?
Мудрая кивнула. История причиняла ей боль, как от нарыва: чем дальше, тем нестерпимее. Но может, если дослушать, гнойник прорвётся, и наступит облегчение?
— Плод рос быстрее предыдущих, и повитуха очень надеялась, что носит мальчика. Она успокоилась и не пугала сестру до последних дней, когда ребёнок вдруг встал поперёк. Она поняла, что сама вряд ли справится, и стала просить помощи у местных повитух. Но те одна за другой отказывались, мол, северянке родить, как по нужде сходить, а если не так, они и не знают, что делать. Роды начались, крупный ребёнок не развернулся правильно. Опытной повитухе не нужно было объяснять, к чему идёт, и она приготовилась взрезать себя, чтобы спасти хотя бы ребёнка, но прежде послала зов сестре — попрощаться.
Боль захлестнула Вильяру и вырвалась по-детски отчаянным шёпотом:
— Мама не могла её оставить!
Латира согласно склонил голову:
— Она и не оставила. Пришла в дом Поджи по изнанке сна, со всеми своими инструментами и снадобьями. Для непосвящённой это почти невозможно, но она это сделала. И второе невозможное совершила — вынула ребёнка из материнского чрева, сохранив жизнь обоим. Поджа прыгал от радости, увидев сына. То, что жена еле жива, его заботило мало, ведь рядом другая красавица, моложе и свежее. Знахарке совершенно не понравился ни ухажёр, ни обстоятельства ухаживания, она не стала этого скрывать. Не скрыла и желания забрать сестру домой вместе с племянницами, поскольку брачный договор выполнен: девочки — роду матери, мальчик — роду отца. Поджа стал настаивать, что мальчиков должно быть столько же, сколько девочек. Но услыхав, что детей у жены больше не будет, пообещал освободить её. А пока разрешил сёстрам пожить в доме, чтобы старшая оправилась перед дальней дорогой. Позволили бы им уехать, неизвестно, но сын Поджи умер двенадцати дней от роду, и старшая сестра ушла ко щурам вскоре после него, как ни билась над ними младшая. Тогда глава дома приступил к знахарке с одним из брачных обычаев, который на севере почти не вспоминают, а южане — редко забывают. Если замужняя женщина умерла, не родив сыновей, и у неё есть свободная сестра, она должна занять место умершей в доме её мужа. Знахарка возразила, что сын-то родился, отец принял его на руки и нарёк имя. Тогда Поджа обвинил её, что она злокозненно уморила его жену и дитя. Мол, если она не восполнит ему эту убыль, то он, властью главы дома, объявит её вне закона. А мудрые клана Наритья подтвердят его решение, их три голоса перевесят единственный голос от клана Вилья. К тому же, вот они, трое мудрых, в его доме, а Вильяра — далеко.