Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга

Адлерберг Николай Владимирович

Весьма понравилась мне капитанская каюта на пароходе; она устроена вверху палубы, на корме, или, говоря морским языком, на юте; вдоль одной стены каюты, во всю ее ширину, протянут мягкий турецкий диван, покрытый роскошными коврами; посреди противоположной стены – чугунный камин, окруженный всеми принадлежностями из полированной английской стали, на нем привинчены столовые часы. Богатое оружие, отделанное в восточном вкусе, живописно развешено по сторонам. В одном углу письменный стол и шкаф с дорожной библиотекой; неподалеку висят большие географические карты; низенькие табуреты из сахарного и розового дерева, с резьбой и перламутовыми украшениями; множество трубок с большими цареградскими янтарями, серебряные кофейники и чашки в восточном вкусе и разная мелочь дополняют роскошное украшение каюты. Против письменного стола, с другой стороны, стоит стол, покрытый меркаторскими картами и математическими инструментами; тут же: рупор,

телескоп, компас, солнечные часы и прочие необходимые для моряка принадлежности. Возле стола в стену искусно вделан шкафик из пальмового дерева, вмещающий в себе множество хрустальных графинов, наполненных водкой и ликерами всех сортов – другая своего рода необходимая принадлежность моряка. Но мой поседевший в морях капитан был в этом отношении редким исключением из общего правила: хоть он и моряк первой степени, моряк что называется с головы до пяток, однако же сам не пил ни водки, ни вина, а только на убой потчевал всех, кто попадал в его гостеприимные руки.

Часов около десяти вечера мы остановились у острова Сиры.

Другой французский пароход, фрегат «Минос», лежал на якоре, ожидая прибытия «Леонидаса», чтоб с привезенными на нем пассажирами плыть к берегам Африки.

Французское правительство содержит десять военных пароходов одинакового размера, каждый во сто шестьдесят сил, для беспрерывного сообщения с Италией, Алжиром, Грецией, Турцией и Египтом.

Распростившись с командиром «Леонидаса», мы в одиннадцать часов вечера перешли на новый пароход, но лишь на другой день в пять часов подняли якорь. Мы ожидали парохода с французской корреспонденцией из Марселя; сильный ветер и шторм, застигнув его на высоте Мальты, замедлили его плавание, и он только к четырем часам пополудни достиг до Сиры.

Пароход «Минос» лишь накануне прибыл из Египта, а как законом признано за необходимое все суда, прибывающие от африканского берега в Европу, считать в чумном положении, не разбирая, есть ли чума в Египте или нет, то и мы, взойдя на палубу «Миноса», подчинились общему правилу и с той же минуты вошли в число подвергшихся карантинному очищению. Всякое судно, приходящее в европейский порт от берегов Африки или Сирии, состоя на чумном положении, обязано выставлять большой желтый флаг, служащий предупредительным сигналом для всей гавани и для прилежащих судов, чтоб они остерегались всякого с ним сообщения; в противном случае им угрожает опасность подвергнуться немедленно той же участи. Каждому судну выдается, при отправлении его, патент или карантинный лист, в котором записывается медиками и директором карантина число и час отправления судна, с означением притом, сколько именно времени оно должно оставаться в подозрительно чумном положении. Обыкновенно дни, проведенные в море, идут в счет очистительного срока. Дойдя до места своего назначения, судно, все под тем же карантинным флагом, бросает якорь на довольно дальнем расстоянии от прочих судов и продолжает выдерживать определенный термин, не спуская с борта ни одного пассажира и не вступая ни в какие прямые сношения с жителями гавани. Карантинное начальство (la Sant'e) в лодке подплывает к судну и посредством длинных железных щипцов, осторожно, или лучше сказать боязливо, принимает карантинный лист; держа его на воздухе, перевозит на берег и уже там, проколов бумагу в нескольких местах, бросает ее в особый ящик для окурки и очищения от чумной заразы. Дно этого ящика устроено решеткой, под которой на горячих углях горят можжевельник, хлор и другие вещества, признанные ослабляющими силу заразы. По миновании очистительного срока, карантинный чиновник привозит письменное разрешение освободить судно от чумного положения, и уже тогда оно получает окончательное право свободного сообщения (libre pratique).

По карантинным законам на востоке кто после заката солнца сойдет с борта, хотя бы для отдельной по морю прогулки, подвергается смертной казни. Положительно можно заметить, что все суда и местные карантинные правления с необыкновенною строгостью исполняют лежащие на них обязанности, и если это, с одной стороны, полезно для страны, укрывающейся от заразы, то с другой, когда эта предосторожность не основана на достоверных сведениях о чуме, а только принята неизменным правилом на всякий случай, она служит большим подрывом для торговли, а для путешественников весьма обременительным препятствием.

В продолжение быстрого моего путешествия на восток, я выдержал пять карантинов, из которых один был продолжительнее и тягостнее другого, так что провел почти половину времени своего путешествия в подобных мучениях – действительно мучениях: это слово не слишком сильно для обозначения тех неприятностей, которым подвергается путешественник в восточных карантинах.

Если карантин на самом пароходе весьма скучен, а в дурную погоду крайне томителен от беспрестанной качки судна на якоре, то, по крайней мере, в нем нет тех лишений и неуместных издержек, которым подвергают

путешественника на сухом пути. Хоть я и часто бывал в близком соседстве с чумой и другими заразами, но никогда не думал об этом, доверчиво покоряясь воле Провидения, в неизменной готовности жить или умереть как Богу будет угодно; но когда случалось мне быть в карантине на востоке, мне действительно казалось, что я не только приблизился к заразе, но что уже меня считают в числе усопших. Совершенное прекращение всякого сообщения со всем, на что вы рассчитывали, составляя планы своего времяпровождения в таком-то месте вместо свободы – темница; вместо порядочной комнаты – нечистые земляные конурки, сырые, как могила, с голыми стенами, без полов, без стула, даже без скамейки; одним словом, представьте себе могилу, в которую силой ввергают живого путешественника и не дают ему решительно ничего, кроме четырех грязных стен: тут и извольте жить как знаете!

И за такой постой при выпуске путешественника с него требуют еще поденную плату за карантинную квартиру, как за квартиру в хорошей гостинице, да, кроме того, заставят выдать поденное жалованье смотрителю, который во все время вашего очищения, с толстой палкой в руках, следит за страждущим и тоскующим человечеством и не спускает глаз со своего пленника ни на минуту, ни днем, ни ночью.

О продовольствии путешественников, натурально, никому не приходит там и в голову позаботиться. Если при вас есть что-нибудь, то вы сами утоляете свой голод, а если нет, то состоящий на посылках карантинный служитель, за произвольно требуемую им чрезмерную плату, приносит вам откуда попало и что попало; предоставляю каждому вообразить себе вкус подобного обеда или завтрака; сам же прошу позволения скорее перейти к другому предмету, во избежание меланхолических для желудка воспоминаний. Повторю только, что на востоке карантины для путешественника, дорожащего временем и не имеющего излишних денежных средств, – гибель во всех отношениях: гибель времени, гибель здоровья, гибель для расположения духа и, наконец, гибель для кармана.

Само собой разумеется, что я говорю лишь о карантинах на востоке, которым подвергаются путешественники без разбора, свирепствует ли или не свирепствует чума в той стране, откуда он приехал.

Но оставим на время эти неприятности и возвратимся к начатому рассказу о плавании моем на «Миносе». Капитан его составлял прямой контраст с командиром «Леонидаса»: это был человек небольшого роста, толстый, с открытым выражением лица и в полном смысле французского слова bon vivant, по-нашему – нечто среднее между кутилой и таким человеком, который любит пожить. Стол на его фрегате был бесподобный, блюда изящные, десерт роскошный, а о винах и говорить нечего. Общество наше на пароходе, кроме капитана, состояло из двух лейтенантов, доктора, комиссара и штурмана; других пассажиров в первой каюте (следовательно, таких, с которыми бы мы были в постоянных сношениях) не было, хотя кроме нас на пароходе были больной негр, три египтянина и какой-то булочник – разумеется, немец: он ехал к Ибрагиму-паше печь бриоши и франц-броты.

Все мы обедали вместе за общим столом, шумно и весело, после обеда пили кофе на палубе, курили кальяны и трубки с аравийским табаком; капитан потчевал нас разными вареньями, шербетами и, между прочим, плохими турецкими конфектами, известными и у нас под названием «рахат-лукум»; комиссар парохода ни разу не мог утерпеть, чтоб не сказать, при виде их: «Voil`a une friandise orientale que ces dr^oles appelent recatacombes». Старший лейтенант, лихой моряк, но человек довольно суровый и простой, беспрестанно возился с огромным пуделем и напевал ему какие-то старые французские военные песни: собака была приучена, не шевелясь, слушать их до известного момента и потом разом вскакнуть к нему на шею.

Ветер был нам противный; лавируя, мы плыли медленно и неровно. К вечеру погода стихла; под утро свежий попутный ветер подул в корму, и мы, подняв все паруса, шли десять узлов в час. Пароход плыл плавно, и, сидя в каюте, можно было забыться, что лишь несколько досок и бревен отделяют вас от морской бездны: казалось, мы были в доме на сухом пути.

Вечер мы посвятили нашей корреспонденции с Европой.

Бесподобная картина беспредельного моря, испещренного множеством островов, с каждым мгновением изменяла вид свой и действием солнечных лучей рисовала новыми восхитительными оттенками живописные очерки берегов, волшебно отделяя их от светло-лазурного небесного свода: мы переплывали Архипелаг.

Острова: Парос, Наксос, Нио, Сент-Орен, Анафия, План, Кандия, Казо и многие другие – сменялись перед нашими глазами в этой восхитительной панораме.

В ночь на четырнадцатое число ветер переменил направление. Поднялась сильная качка, усилившаяся к утру. Небо предвещало бурную погоду, и порывы ветра час от часу становились сильнее.

Наконец, вскоре после полудня, в наших глазах мелькнули предвестники африканского берега: вдали показались мачты прибрежных судов и крылья мельниц.