Из сборника 'Гостиница успокоения'
Шрифт:
Я был изумлен тем, что общегосударственные дела волнуют его гораздо больше, чем его собственные. Голос его стал звучен, во взгляде появилось воодушевление. Он с живостью наклонился ко мне, и его длинная, прямая спина показалась мне еще длиннее и прямее. Он уже не казался больше тенью человека. Легкий румянец проступил на его бледном лице, и он энергично жестикулировал своими холеными руками.
– Да, да, - сказал он.
– Страна катится в пропасть, это факт; а они не хотят этого понять и продолжают вовсю подтачивать дух независимости в народе.
Он говорил, все более возвышая голос, и к его изысканному выговору человека "из общества" примешивалась пикантная гнусавость, которой, насколько я помню, он был обязан тому, что ему в свое время не удалили аденоиды.
– Помяните мое слово, - продолжал он.
– Пока мы не изменим своей линии поведения, мы не добьемся ничего. Мы пренебрегаем законом эволюции. Говорят, будто Дарвин устарел. А я скажу, что для меня он еще годится. Конкуренция вот единственный двигатель прогресса!
– Да, но конкуренция - очень жестокая вещь, - возразил я.
– Не всякий в состоянии ее выдержать.
– Тут я посмотрел на него в упор.
– Неужели вы против оказания помощи тем, кому эта конкуренция не под силу?
– Эх, - сказал он и, как бы щадя мою наивность, понизил голос.
– Тут дело коварное: только начни - конца не будет! Чем больше им дают, тем больше они требуют. А между тем они из-за этого теряют свой запал. Я довольно много об этом думал. Близорукая политика. Нет, нет, никуда это не годится!
– Но не хотите же вы, чтобы люди погибали от преждевременной дряхлости, от случайной болезни, от превратностей торговли и промышленности?
– возразил я.
– Нет, зачем же, - сказал он, - я вовсе не против благотворительности. Тетя Эмма у нас по этой части молодчина. Клод тоже. Да я и сам стараюсь вносить свою лепту.
Странное, чуть ли не виноватое выражение мелькнуло в его взгляде, и я вдруг почувствовал к нему прилив симпатии: "А он, собственно, славный малый", - подумал я.
– Я только лишь хочу сказать, - продолжал он, - что считаю порочным самый принцип, когда люди приучаются рассчитывать на какие-то блага, которые сваливаются на них независимо от их собственных усилий.
– Тут он повысил голос, и взгляд его снова стал неподвижным.
– Я убежден, что вся эта помощь, вся эта возня со слабыми - вредный и ненужный вздор. Самая элементарная логика говорит нам об этом.
В своем негодовании на "порочный принцип" он даже вскочил и, казалось, позабыл о моем присутствии. Он стоял у самого окна, и резкий, безжалостный свет подчеркивал все убожество этой бесцветной фигуры, его бледного, длинного, узкого лица, вялость его холеных белых рук, - все, что делало его не человеком, а тенью человека. Зато его гнусавый, не допускавший возражений голос забирал все выше и выше.
– Нет, тут нужна решимость! Надо раз навсегда прекратить все виды государственной помощи;
Я вдруг испугался, как бы не лопнула одна из голубых жилок, пересекающих его белый лоб, - уж очень он разгорячился!
– и поспешил переменить тему разговора.
– Как вам нравится в деревне, у тетушки?
– спросил я.
– Не скучаете?
Он встрепенулся, словно я внезапно разбудил его своим вопросом.
– О! Так ведь это только временно, - ответил он, - пока не получу место, о котором вам говорил.
– Постойте... Сколько же лет прошло с тех пор, как?..
– Четыре года. Тетушка, разумеется, очень рада, что я живу у нее...
– Ну, а как ваш брат, Клод?
– Да он ничего, спасибо. Хлопоты, конечно, одолевают. Папаша, как вы знаете, оставил имение в довольно запущенном состоянии.
– Да, да, конечно. А чем еще он занимается?
– Он-то? Да в приходе всегда, знаете, дела найдутся.
– А как поживает Ричард?
– Ничего. Как раз вернулся в этом году. Кое-как сводит концы с концами благодаря пенсии. Накопить-то он, конечно, ничего не сумел.
– А Вилли? Прихварывает по-прежнему?
– Да.
– Бедняга!
– Ну, у него нетрудная работа. И даже, если здоровье вдруг откажет, приятели по колледжу - у него их много - подыщут ему синекуру. Его все любят, старину Вилли!
– А что Алан? Я о нем не слышал с тех пор, как лопнуло их предприятие в Перу. Говорят, он женился?
– Как же! На одной из дочерей Берли. Хорошая девушка и богатая наследница. У них много земли в Хемпшире. Все хлопоты по имению теперь на Алане.
– И, верно, у него уже ни на что другое времени не остается?
– Отчего же? Возится со своими коллекциями, как и прежде.
Больше расспрашивать было не о ком.
Но тут он, должно быть, решил, что сведения о процветании его родственников, которые я у него выудил, некоторым образом умаляют его собственные достижения, и разразился следующей тирадой:
– Если бы тогда, когда я разводил фруктовый сад, туда подвели железную дорогу, как это было задумано, мои дела сейчас были бы совсем неплохи.
– Конечно, - согласился я.
– Вам просто не повезло. Ну, да вы скоро получите место, а покуда можете спокойно жить себе у тетушки.
– Конечно, - буркнул он в ответ.
Я поднялся.
– Что ж, - сказал я, прощаясь.
– Очень приятно было узнать, как вы все живете.
Он проводил меня до дверей.
– Рад, рад, старина, - сказал он, - мы славно поболтали. А то я было приуныл. Не особенно весело сидеть да гадать: примут или не примут?
Он вышел со мной на крыльцо, затем на улицу. Возле дверцы ожидавшего меня кэба стоял какой-то бродяга, высокий оборванец, с бледным лицом и бесцветной бородой. Мой дальний родственник оттеснил его в сторону и, когда я уже сел в карету, сунул голову в окошко и шепнул: