Из собрания детективов «Радуги». Том 2
Шрифт:
Мать может метать громы и молнии — но с утра до вечера хлопочет над своими домочадцами, точно наседка над цыплятами. Они дружно обрушиваются на главу семьи за то, что он никак не может принять решение относительно предложения тестя, но когда он однажды прихворнул — вульгарный грипп, — они вообразили, что отец лежит на смертном одре. Луиджи, нисколько не стесняясь, заливался горючими слезами над математическими задачками, которые я пытался ему растолковать, а когда драгоценный папочка выздоровел, это событие было торжественно отпраздновано.
Я любил бывать у них. Именно там я осознал, что, с тех
Мы с Луиджи дружили уже несколько месяцев, но отец и Агнес его не знали. Он приходил ко мне, только если нам надо было заниматься, и сидели мы в моей комнате. У него дома заниматься было невозможно. Не из-за одной только лени Луиджи трудно было успевать в школе. Кроме его громогласной семейки, у них в доме постоянно толпился народ: одни уходили, другие приходили. Всё друзья. О визитах вежливости здесь никогда и разговора не было. Тот, кто попадал к ним, сразу же становился как бы членом семьи. Никто не притворялся лучшим, чем есть, никто не пытался скрыть, что семья с трудом сводит концы с концами, особенно в те месяцы, когда много праздников.
Надо было приехать графу Ломбарди, чтобы отец обратил внимание на мою дружбу с Луиджи.
VI
Однажды вечером, когда я сидел у себя в комнате за уроками, вошел лакей и сообщил, что отец приглашает меня зайти в малую гостиную.
В нашем доме, естественно, не могло быть и речи о том, чтобы кто-то позвал тебя снизу или зашел за тобой. Нет, тебя «приглашали зайти».
С некоторым неудовольствием оторвавшись от занятий, я спросил, кто приехал. Маленькая гостиная означала, что посетитель принадлежит к кругу близких друзей. Других визитеров принимали в больших гостиных. В тех немногих случаях, когда посетителей не было, отец и Агнес работали в кабинете.
Слуга сказал, что посетитель — граф Ломбарди. Я смутно припоминал, что слышал его имя в связи с письмом, которое отец только что получил. Это был, по-видимому, добрый старый знакомый из Рима, и отец по-прежнему с ним переписывался, что само по себе было необычно, так как, по его собственным словам, он не имел времени для личных писем.
Подавив вздох, я поплелся в маленькую гостиную. Но едва я увидел графа Ломбарди, как мое недовольство мгновенно улетучилось. Это был очень приятный человек, настоящий итальянец, очень смуглый и черноволосый, глаза его живо поблескивали за стеклами очков. Для друга моего отца он казался слишком молодым, но я сообразил, что мой-то отец выглядит старше своих лет, а гость, вероятно, выглядит моложе. Он приветствовал меня радостным возгласом:
— Маленький Мартино, какой же ты большой и сильный! Дай-ка мне посмотреть на тебя, мальчик. Ты меня, конечно, не помнишь. А мою мать? Она тебя так любила, когда ты был совсем крохой с беленькими кудряшками и забавно лопотал по-итальянски. Теперь ты, уж верно, ни слова не знаешь?
Я ответил, что снова выучился от одного моего друга, и перешел на итальянский. Он тотчас последовал моему примеру. Я рассказал ему, как быстро я восстановил свои знания, потому что в доме моего друга говорят только по-итальянски.
— Да, да. Папина голова! Но у тебя такой спортивный
— Она ведь поет? Да? — спросил я вдруг.
Представление о его матери было у меня почему-то связано с птицами. Может, из-за имени? Или из-за пения?
— А ты еще помнишь? Вот она обрадуется! Да, у нее был прекрасный голос. Но теперь она совсем старенькая и, увы, инвалид.
Таким образом, мы провели по-итальянски целый разговор, и я был горд, что говорю так гладко, но вдруг я заметил, что отец, похоже, недоволен, хотя ни он, ни Агнес не произнесли ни слова.
А как было бы приятно посидеть с графом Ломбарди вдвоем и непринужденно поболтать о старых добрых временах.
Граф Ломбарди обернулся к отцу.
— Вполне крепкий, здоровый мальчик, — сказал он. Прозвучало это как похвала отцу. — Да, спорт — отличное средство, притом именно для людей, умственного труда, — добавил он. — Ты бы подумал на этот счет, мой дорогой друг.
Отец бегло улыбнулся.
— Для этого нужно иметь время, — сказал он. — Но боюсь, мы оторвали Мартина от уроков.
Он говорил по-французски, и граф ответил ему тоже по-французски.
— Конечно, конечно. Не буду тебя больше задерживать. Надеюсь, мой мальчик, ты сумеешь когда-нибудь навестить нас.
Он обнял меня с чисто итальянской сердечностью. По-моему, он сожалел, что не может подольше со мной поболтать. Мне тоже было жаль. Я украдкой бросил взгляд на отца. Он продолжал улыбаться, но меня-то его улыбка не могла ввести в заблуждение. У меня на этот счет выработалась интуиция. Когда я видел, как он улыбается кому-то (хотя его улыбка была неизменно любезна), я всегда знал, кроется ли за ней искренняя симпатия к человеку. Вот и сейчас я почувствовал, что он хочет, чтобы я ушел. По-моему, я понял и причину: ему не понравилось, что граф Ломбарди в разговоре коснулся слишком многого из тех времен, о которых мне запрещено было думать.
И я ушел.
Два дня спустя у нас в виде исключения к обеду не было гостей. Когда мы втроем сидели за десертом, отец вдруг спросил меня с какой-то незнакомой агрессивностью в голосе:
— Что это за мальчик, у которого ты научился итальянскому? Нужно ли тебе, кроме твоих занятий в школе, изучать еще и итальянский? Подружился бы лучше с французским мальчиком. Тебе надо в совершенстве знать французский язык.
В первую минуту я онемел. Я не верил своим ушам. И каким тоном это было сказано! Потом я объяснил, что не изучал язык, что просто мы с Луиджи разговариваем между собой по-итальянски.
— Он учится со мной в одном классе. Отец у него французский журналист, а мать итальянка…
Я запнулся и вдруг почувствовал, что по-настоящему взбешен. Совсем недавно он похвалил меня за то, что я так свободно говорю по-французски. И вдруг такое несправедливое замечание. Хуже чем несправедливое. От товарища я бы такого не потерпел.
Поборов в себе застенчивость, которую я испытывал неизвестно почему, так как обычно отец был со мной дружелюбен и уступчив, я язвительно заметил: