Из современной английской новеллы
Шрифт:
— Ну вот которая внизу?
— Я несколько лет изучал предмет. Это занимает больше времени, чем собственно работа над книгой.
Некоторое время он молчал и обматывал мою правую руку. Потом нагнулся. Подпихнул мою левую ногу к ножке кресла и снова начал орудовать клейкой лентой.
— Я вот тоже хочу книжку написать. Может, когда и напишу. — И затем: — В книге сколько слов будет?
— Обычный минимум — шестьдесят тысяч.
— Ишь как!
— Я не заметил, чтобы вам не хватало слов.
Он
— Не то, что вы думали. Точно?
— Не стану отрицать.
— То-то…
И он снова умолк, разматывая ленту. Где-то он раздобыл ножницы и теперь закрепил кончик ленты вокруг моей левой лодыжки и перешел к правой.
— Описать бы все. Не это именно. А вообще. Все как есть.
— Отчего бы вам не попытаться?
— Смеетесь.
— Ничуть. Преступление волнует.
— Ага. Спасибо большое. А потом сиди и жди гостей.
— Но вы можете не выдавать подлинных обстоятельств.
— А тогда не выйдет все как есть. Точно?
— И вы полагаете, что Конрад…
— Так ведь то ж Конрад!
Тут ножницы щелкнули, означая, что последняя моя конечность надежно укреплена; он слегка потянул меня за ногу, проверяя прочность ленты.
— Надо же. Несколько лет. Да? Это ж уйма времени.
Он стоял и смотрел на свою работу. Я неприятно ощущал себя всего лишь свертком, рассматриваемым с точки зрения надежности упаковки. Зато было и облегчение. Избивать меня он явно не собирался.
Он сказал:
— Порядок.
И пошел на кухню, но почти тотчас вернулся с мотком бельевой веревки и кухонным ножом. Стал напротив меня, растопырил руки, натянул кусок веревки, потом еще раз, и принялся кромсать ее ножом.
— А может, вы? Написали бы про меня? Как?
— Боюсь, мне не удалось бы написать о том, чего я совершенно не в силах понять.
Он поднатужился, дернул и оторвал наконец нужный отрезок. Прошел за спинку кресла, и я услышал его голос у себя над ухом.
— Чего непонятного-то?
— Непонятно, как кто-то, отнюдь, по-видимому, не дурак, может вести себя подобным образом.
Он пропустил веревку через планки кресла. Рука его простерлась над моим правым плечом и провела веревку по груди к левой подмышке.
— Сидите прямо, ладно? — Веревка впилась в плечо. Он обмотал меня еще раз. — А ведь я вроде объяснял.
— Я еще могу понять левых террористов — пусть даже они грозят общественному спокойствию. Те хоть отстаивают свои идеи. Вы же, мне кажется, отстаиваете исключительно собственные выгоды.
Последнюю фразу я произнес, надеясь получить более существенную информацию в подкрепление моей гипотезы, касающейся юного Ричарда. Но он не клюнул на эту удочку. Он привязывал веревку к креслу. Потом обошел его и снова меня оглядел.
— Ну как?
— Ужасно
С минуту он меня разглядывал. Затем снова ткнул в меня пальцем.
— А слушать-то надо ухом, а не брюхом, друг. И все дела.
Я промолчал. Он еще минуту меня созерцал.
— Ну я пошел. Грузиться. Еще заскочу сделать дяде ручкой.
Он поднял чемодан, стоявший под окном, и пошел к входной двери, которую мне было видно из столовой. Отпахнул входную дверь, подставил для упора чемодан, потом скрылся в гостиной. Оттуда он появился, держа под мышкой что-то квадратно-светлое, кажется картонную коробку, поднял чемодан и скрылся в ночи. Входная дверь прошуршала и хлопнула. С минуту все было тихо. Вот легонько щелкнула дверца машины. Пискнула калитка, но он не сразу прошел в дом. Когда он появился, я понял причину задержки. Он показал мне и положил на стол мои очки.
— Ваши стекляшки, — сказал он, — в полном порядке. Бренди точно не хотите?
— Нет, благодарю.
— Электрокамин?
— Мне не холодно.
— Ладно. А теперь придется кляп вставить.
Он взялся за ножницы и ленту.
— Но здесь же никого нет. Кричи хоть всю ночь напролет…
Он, кажется, на мгновение заколебался, потом покачал головой.
— Я извиняюсь. Надо, друг.
Он отмотал и отщелкнул от ленты четыре отрезка и выложил на стол. Когда, взяв в руки первый отрезок, он ступил ко мне, я невольно дернулся.
— Это совершенно излишне!
Он немного обождал.
— Ну ладно. Пора закругляться.
Примени он силу, я бы непременно воспротивился. Но он вел себя со мной, как усталая от капризов больного сиделка. Мне осталось только закрыть глаза и повернуть к нему голову. Вот он косо налепил пластырь на мой горестный рот; расправил по щекам; потом и другие отрезки. Снова меня охватил ужас — вдруг я не смогу дышать только носом. Возможно, он тоже этого опасался, потому что пристально разглядывал меня в молчании несколько минут. Потом взял нож и ножницы и пошел на кухню. Я слышал, как он кладет их на место. И вот свет в кухне погас.
О том, что стряслось дальше, я расскажу с предельной сжатостью. Да у меня и нет слов, способных выразить, что я перенес.
Я думал, что теперь он оставит меня одного в моем унылом бдении. Выйдет — и делу конец. Но он вернулся из кухни, присел возле буфета и открыл нижнюю дверцу. И выпрямился с кипой старых газет, которые Джейн держала тут для растопки. Я увидел, недоумевая (я же сказал ему, что мне не холодно), как он встал на корточки у старой печки, поднимавшейся до половины стены рядом со мной. Он комкал бумагу и запихивал в топку. При этом и в продолжение всей последовавшей сцены он ни разу не взглянул на меня. Он вел себя так, словно меня тут и не было.