Из старых записных книжек (1924-1947)
Шрифт:
Я пытаюсь внести некоторое разнообразие в игру. Я катаюсь на лошади, печатаю на пишущей машинке, растапливаю печь. Девочки догадываются, в чем дело, но протестуют:
– Так не играют!
Внезапно игра наша прекращается. Аня вспомнила, что мама запретила ей бегать, - она без галош, а во дворе сыро. Мы переходим к стене, где серая полоска сухого асфальта, и довольно долго разговариваем, болтаем обо всем на свете.
– Вы заметили, - спрашивает у меня Аня, - что когда Валя говорит, она прибавляет к каждому слову букву "у"?
– Нет, -
– Ну, например: у квартире, у саду, у лесу.
– А ты как говоришь?
– Я говорю: в лесу, в квартире...
– Ну это потому, что ты говоришь по-русски, а Валя по-украински.
Тут вмешивается в разговор сама Валя.
– А у нас есть одна девочка. Так она говорит только по-украински. Потому что у нее два зуба выпало.
– Интересно!
– говорю я.
– А если у нее три зуба выпадут, что ж она по-немецки говорить начнет?
Но девочки не понимают моего остроумия. Обе они вежливо улыбаются и молчат.
Потом Аня открывает рот и показывает:
– Посмотрите, у меня два зуба качается.
Зубки совсем мышиные, маленькие, острые.
– А когда мама с базара пришла, так у меня целых три качалось, хвастается она.
– Ишь ты какая, - говорю я с завистью.
Наша беседа привлекает внимание домохозяек. В окнах появляются любопытные. Женщины таращат глаза, смеются. Но я не обращаю на них внимания. Я предлагаю девочкам сыграть еще как-нибудь. Однако любопытных и в окнах и во дворе прибавляется. Играть же на забаву толпе я не привык. Я не шарманщик и не уличный певец. Играл я для себя, для души. И вот я раскланиваюсь с девочками, пожимаю их маленькие ручки и шагаю домой, где ждет меня чрезвычайно срочная и неинтересная работа.
* * *
Жанр, от которого пахнет сургучом: заявка.
* * *
На днях я вернулся домой и не мог достучаться. Хозяйка ушла на базар, оставила ключ Анечке и приказала ей сидеть во дворе на скамейке и караулить меня. Девочка заигралась и не заметила, как я прошел в подъезд. Я долго и безрезультатно стучался. Наконец открывается соседняя дверь и на пороге появляется девочка шести-семи лет, стриженная по-мальчишески, в вязаном свитере. Это та самая девочка, которая сказала про своего папу: "чтоб он помер". Ее оставили дома караулить квартиру, она услыхала стук на лестнице и не вытерпела, вышла. Мы долго беседовали с нею. Она сбегала в квартиру, принесла ключ, пыталась открыть мою дверь - не удалось. Девочка не по летам солидна, как, впрочем, и большинство одесских детей.
– Вы представьте, у нас вчера вязанку украли!
В передней висела вязанка - вязаная мамина кофта, - кто-то зашел с лестницы и стащил ее.
– Как же ты не боишься открывать дверь?
Тогда она, спохватившись, удаляется за порог и захлопывает дверь перед самым моим носом. Но через минуту, не выдержав, появляется снова.
Мы болтаем с нею о разных вещах. Девочка мне не нравится. Она хвастлива, врет на каждом шагу, говорит, например, что у нее три собаки, и вообще всячески пытается вызвать во мне зависть.
–
– Не простудишься ты?
– спрашиваю я, чтобы оборвать эту надоевшую мне болтовню.
Но девочка не уходит.
Вдруг внизу на лестнице раздаются шаги.
– Это с кем ты там?
– слышится испуганный и возмущенный голос. Возвращается мама. Зина захлопывает дверь и убегает.
– Я вот тебе... Наказание ты мое!
Женщина стучит. Дверь не отворяется. Она звонит. Звонит еще раз. Наконец за дверью раздаются торопливые шаги и голос:
– Кто там?
Не желая участвовать в развязке этой драмы, соучастником которой до некоторой степени привелось быть и мне, я поспешно удаляюсь. Через десять минут услужливые соседки помогают мне разыскать ключ.
Сегодня я встретил на лестнице Зину.
– Ну, как вы - попали все-таки тогда в квартиру?
– спрашивает она.
– Конечно, попал, - говорю я.
– Что ж я, по-твоему, ночевать на лестнице буду? Я не такой дурак, как ты думаешь. А тебе что, попало от мамы?
– Хе! Велико несчастье!
– говорит, усмехаясь, эта шестилетняя одесситка и удаляется - без поклона и без малейших признаков уважения к взрослому человеку, который удостоил ее чести беседовать с нею.
* * *
На Дерибасовской милиционер и дворник подняли загулявшего капитана дальнего плавания, взяли его под ручки и повлекли в район. Кто-то в собравшейся толпе:
– Ну, теперь поплыл. Прямым рейсом! Одесса - Херсон!
* * *
Заключив не очень охотно договор на сценарий с Одесской кинофабрикой, я послал в Ленинград Т.Г. такую телеграмму:
"Продал душу возвращаюсь в Ленинград".
Пожилая телеграфистка читает и перечитывает телеграмму и наконец говорит:
– Тут написано "душу"?
– Да, душу.
– Простите, а где же вы ее продали?
– Э, - говорю, - вы знаете, это было еще давно - еще Торгсин существовал.
* * *
Покупаю у старухи торговки папиросы. Она всучивает мне старую, засиженную мухами коробку тифлисского "Рекорда". Я говорю, что мне такую не надо. Она показывает мне коробку тыльной стороной, где следов, действительно, меньше. Плюет в кулак, пытается смыть следы. Я говорю: нет, засиженную мухами коробку я не возьму.
Старуха багровеет от негодования.
– Чтоб я так была здорова, как она засижена мухами!
– восклицает она. Докричалась до того, что - купил.
* * *
В уголовном суде. Третий день идет процесс чумаков-конокрадов. Их много. В большинстве своем это молодые парни, евреи.
В кулуарах говорят:
– Вот до чего дошло! Евреи занялись конским делом. Это же не еврейская профессия!..
1938
Тридцать первого декабря поздно вечером шел по Дерибасовской. Меня нагоняет человек, молодой одессит в круглых очках и в котиковой шапке, какие у нас на севере называют "чухонками". Поравнявшись со мной, он шагает рядом и говорит: