Из темноты
Шрифт:
– Это точно, – согласился я.
Мы еще поговорили о литературе.
– Это же кошмар, как преподают, – горячился Юрий Максимович. – Я, например, считаю себя просто ограбленным. Кто-то решает не только, какие книги можно читать, а какие нельзя, но и как понимать прочитанное – а это, если хотите, преступление. Я уже говорил, что только последние пять лет читаю всерьез – и чувствую, что проживаю еще одну жизнь. Выходит, если бы не инфаркт – у меня было бы одной жизнью меньше. Вы-то хоть освободились от давления школьной программы?
– У
– Молодец, – сказал Юрий Максимович.
– Оппортунисты, – сказал Серега, поднимаясь. – И оппозиционеры. Все бы вам спорить. Берите пример с простого народа. Вот я проиграл сейчас полведра чищеной картошки и иду платить проигрыш. Кто-нибудь составит мне компанию?
– Я и составлю, – сказала Наташа, – кто еще?
– Ну уж нет, – сказал я. – Не будем превращать фей в кухарок. Идем, Серега. А вы бы задали ей перцу, Юрий Максимович? Восстановите попранную мужскую честь!
– С удовольствием, – сказал Юрий Максимович. – Защищайтесь, мадам!
На кухне мы сели друг напротив друга, поставили ведро посередине и стали чистить картошку.
– Что-то невмоготу мне сегодня, – тихо сказал Серега. – Давит, как перед грозой. Как там по прогнозу?
– По прогнозу – не будет. Может, окно открыть?
– Не надо, комары налетят. Вывелась, говорят, какая-то новая раса комаров, которые в полете не жужжат и не помирают от дихлофоса. Живут в подвалах.
– Это что, – сказал я. – Вывелась новая раса людей, которые просты в обращении, как дураки, и почти так же полезны, как умные. Живут где попало…
– Н-да… – сказал Серега и задумался. Даже картошку перестал чистить – так и застыл с недочищенной в руке.
Потом мы поставили кастрюлю с картошкой на плиту и пошли в комнату. Юрий Максимович спал в кресле, Наташа вязала.
– Ну, как? – ревниво спросил Серега.
– Три-ноль, – сказала Наташа. – Мужская честь спасена.
– Куда мы без стариков? – пробормотал Серега.
Я посмотрел на Наташу. Чем-то ее вид мне не понравился. Днем она всегда чуть-чуть – ну, самую малость – переподтянута, всегда на самоконтроле, и только когда садится вязать, позволяет себе расслабиться. У нее удивительно уютный вид, когда она вяжет.
А сейчас она сидела прямо, и руки были напряжены, и концы спиц – желтые шарики – подрагивали.
– Тебе что, нехорошо? – спросил я.
– Нет, ерунда, – сказала Наташа. – Так…
Я подсел к ней, обнял за плени.
– Вечер такой тяжелый, – пожаловалась она. – Хоть бы скорей, что ли…
– Новолуние, – сказал я.
– Не в первый же раз, – сказала она. – Но не припомню, чтобы так муторно было. Поплакать бы…
– Поплачь, – сказал я.
– Не получается. Я уже пробовала. Вадь, погладь меня по голове…
На кухне зашипело, Серега сорвался с места и побежал туда. Что-то он там делал, полилась вода, потом все стихло; Серега не показывался.
– Деликатный, – прошептала Наташа.
– Ага, – сказал я и поцеловал ее в глаза, сначала в один,
Она опустила голову, прижалась ко мне щекой и судорожно всхлипнула. Я обнял ее еще крепче.
– Заведи себе жилетку, – глухо сказала она. – Мне будет куда плакать.
Я гладил ее волосы, щеку, шею и чувствовал, как она понемногу оттаивает.
Наташа плакала редко и совсем не по-дамски; так, как она, плачут парни-подростки, стыдясь и прячась. А сейчас она просто сидела, замерши, не дыша, только слезы лились и лились, и со слезами изливалось внутреннее ее напряжение, и руки уже успокоились, и, может быть, понемногу становилась на место душа…
– Ну, ничего, ничего, – шептал я ей. – Привыкнем же когда-нибудь, ко всему человек привыкает, и мы привыкнем, вот увидишь, будем жить, видишь, как хорошо приспособились – вместе…
Я говорил и знал, что вру, что приспособиться можно действительно ко всему, только не к чувству страха. К опасностям, к самому нечеловеческому существованию, и чему угодно – за счет того, что страх притупляется. А у нас он каждый раз новенький, с иголочки – пожалуйста… А вторым планом проходило удивление, досада, злость: да что на нас всех накатило-то сегодня? Переждем, как обычно, переждем, ведь все же вместе, а вместе никогда не бывает уж очень страшно, даже в новолуние, даже перед грозой, когда кажется – ну, все…
– Может, пойдем в мастерскую? – спросил я Наташу.
– А ты хочешь?
– Глупая девчонка, она еще спрашивает…
– А сколько времени? Девять скоро… Нет, давай сегодня здесь пересидим, вместе со всеми, а под утро пойдем, ладно?
– Утром они сами все разойдутся.
– Тем более. Понимаешь, мне чудится, что сегодня будет что-то такое…
лучше нам быть всем вместе, понимаешь? На кухне снова завозился Серега, потом он позвал…
– Есть-то будем сегодня, кошмарники? Картошка готова.
Проснулся Юрий Максимович.
– Что, время уже? Ах, картошка… Сейчас, Сережа, я ведь чуть не забыл, мне ребята рыбы привезли, какая-то американская селедка, рыбина почти на три килограмма, и посол хороший, вот мы ее сейчас с картошечкой…
Я пошел будить Эллу и Руслана. Элла спала, подложив обе руки под щеку и чуть приоткрыв рот, и было ей сейчас по виду лет тринадцать. Я провел пальцем по ее щеке, она тотчас открыла глаза и улыбнулась.
– Какой мне чудный сон снился! – сказала она. – И зачем только ты меня разбудил?
– Вставай, – сказал я. – Юрий Максимович принес какую-то новую рыбку, сейчас дегустировать будем.
– Прекрасно! – сказала Элла, вскочила, смешно, по-клоунски подтянула брючки и побежала умываться.
Руслан, как и полагается, спал богатырским сном. Расталкивать его было бессмысленно, он только переворачивался на другой бок и лягался. Я сразу прибег к последнему средству: принес полстакана холодной воды и тоненькой струйкой полил. Он заворочался, задвигался, закрутил головой, но все же открыл глаза.