Из воспоминаний Ийона Тихого
Шрифт:
– Но что вы здесь, собственно, делаете?.. Или вас тоже подменили?..
– Видите ли, я здесь по собственной воле, потому что…
– Ну, ясно! Я тоже! – перебил он меня. – Когда со мною стряслась эта беда, я сперва обратился в полицию, но вскоре понял, что зря. Знакомые порекомендовали мне Влипердиуса – и он отнесся к моему несчастью совершенно иначе. Он ведет поиски и, я уверен, скоро уже отыщет…
– Простите – что именно? – спросил я.
– Как это что? Мое тело.
– А-а, ну да… – я несколько раз кивнул, стараясь
– Я прекрасно помню тот день, 26 июня, – продолжал он, помрачнев. – Садясь за стол, чтобы прочесть газету, я задребезжал. Это показалось мне странным; сами посудите, где это видано, чтобы, садясь, человек дребезжал?! Потрогал ноги – удивительно твердые, руки – то же самое; я обстукал себя и понял, что меня подменили! Кто-то решился на гнусный подлог! Я обыскал дом – ни следа; должно быть, украдкой вынесли ночью…
– То есть… что вынесли?
– Как это что? Мое тело. Мое настоящее тело. Вы же видите: ЭТО, – он звонко постучал по груди, – искусственное…
– А, в самом деле! Я как-то сразу не сообразил… понятно…
– Может, и вы тоже?.. – спросил он с некоторой надеждой в голосе; потом вдруг схватил меня за руку и ударил ею о каменную крышку стола, за которым мы сидели. Я вскрикнул. Проляпс разочарованно отпустил руку.
– Извините, мне показалось, она поблескивает, – пробормотал он.
Я уже понял, что он считает себя человеком, у которого украли тело, а так как больные очень любят, когда их окружают товарищи по несчастью, он надеялся, что то же самое приключилось со мной.
Растирая под столом ушибленную руку, я пытался переменить тему беседы, но он с любовью и нежностью начал расписывать красоты своего прежнего, телесного естества, толковал о белокурой челке, которая будто бы у него была, о своих бархатистых щечках и даже о своем насморке; я просто не знал, как от него отвязаться, уж больно глупо я себя чувствовал. К счастью, Проляпс сам вызволил меня из этого неловкого положения: он внезапно вскочил и с криком: «Ага, кажется, это ОНО!» – помчался прямо через газон за каким-то неотчетливым силуэтом. Я еще сидел, задумавшись, когда у меня за спиной послышался чей-то голос:
– Простите, можно?..
– Да, пожалуйста… – ответил я.
Незнакомец сел и неподвижно уставился на меня, словно пытаясь загипнотизировать. Долго смотрел на мое лицо и на руки с все возрастающей жалостью. Наконец глубоко заглянул мне в глаза – с таким безграничным состраданием и с такой теплотой, что я оторопел, не понимая, что все это значит. Молчание становилось все тягостнее. Я порывался его прервать, но никак не мог подобрать фразу, пригодную, чтобы начать разговор: его взгляд выражал слишком много и, однако же, слишком мало.
– Бедняга… – промолвил он тихо, с неизъяснимым сочувствием в голосе, – как же мне тебя жаль…
– Да ведь… знаете… собственно… – начал я, чтобы отгородиться хоть какими-нибудь словами от непонятного избытка
– Можешь ничего не говорить, я все и так понимаю. Больше, чем ты думаешь. Например, понимаю, что ты считаешь меня полоумным.
– Да нет же, что вы, – попробовал я возразить, но он прервал меня решительным жестом.
– В известном смысле я и впрямь полоумный, – произнес он почти величественно. – Как Галилей, или Ньютон, или Джордано Бруно. Если бы мои взгляды оставались всего лишь умозрением… тогда, конечно… Но иногда верх берут чувства. Как же мне тебя жаль, о жертва мирозданья! Какое это несчастье, какая безвыходная ловушка – жить…
– Конечно, в жизни есть свои сложности, – быстро заговорил я, обретя наконец хоть какую-то точку опоры, – но так как феномен этот в некотором роде естественный, то есть природный…
– Вот именно! – пригвоздил он мое последнее слово. – Природный! А есть ли что-либо столь же убогое, как Природа? Несчастный! Ученые и философы вечно пытались объяснить Природу, а между тем ее следует упразднить!
– Целиком?.. – спросил я, невольно захваченный столь радикальной постановкой вопроса.
– Целиком и полностью! – категорически заявил он. – Вот, взгляни-ка. – Осторожно, как гусеницу, стоящую того, чтобы ее осмотреть, но вместе с тем вызывающую отвращение (которое, впрочем, он пытался скрыть), незнакомец поднял мою ладонь. Держа ее как некое редкостное животное, он продолжал говорить тихо, но выделяя каждое слово:
– Какое водянистое… какое крапчатое… вязкое… Белки! Ох, уж эти белки… Какая-то брынза, что некоторое время шевелится, – мыслящий творог – фатальный продукт кисломолочного недоразумения, ходячая тяпляпственность…
– Простите, но…
Он не обращал на мои слова внимания. Я быстро спрятал под стол ладонь, которую он отпустил, словно не в силах долее терпеть ее прикосновение; зато положил руку мне на голову. Рука была невыносимо тяжелой.
– Как можно! Как можно производить такое! – повторял он, усиливая давление на мою черепную коробку; больно было ужасно, но я не посмел протестовать. – Какие-то бугорки… дырочки… какая-то цветная капуста, – стальными прикосновениями он ощупал мой нос и уши, – и это называется разумное существо! Позор! Позор, говорю я! Хороша же эта Природа, которая за четыре миллиарда лет создала ВОТ ЭТО!
При этих словах он оттолкнул от себя мою голову так, что она крутанулась и я увидел все звезды сразу.
– Дайте мне хотя бы один миллиард и увидите, что сотворю я!
– Безусловно, несовершенство биологической эволюции… – начал я, но он не дал мне договорить.
– Несовершенство?! – фыркнул он. – Уродство! Дешевка! Начисто запоротая работа! Не умеешь сделать с умом – не берись вовсе!
– Я ничего не хотел бы оправдывать, – быстро вставил я, – но Природа, знаете ли, мастерила из того, что имелось у нее под рукой. В праокеане…