Из 'Заметок о разных разностях'

Теккерей Уильям Мейкпис

Надо сказать, что некоторые вещи открываются самым неожиданным образом. Вот один пример. Не так давно в "Заметках о разных разностях" я поведал о некоем джентльмене, окрестив его мистером Дубсом, который оскорбительно отзывался обо мне при моих друзьях (а те, естественно, сообщили об этом мне). Вскоре после того я замечаю, что другой мой приятель, - скажем, некий мистер Грабе, - перестает здороваться со мной, а в клубе мечет в мою сторону свирепые взгляды. Итак, разрыв. Вражда. Грабе вообразил, что я написал о нем. Я же готов поклясться, что у меня и в мыслях этого не было: тему очерка подсказало мне поведение совсем другого человека. Но по тому, какое раздражение это вызвало у Грабса, разве не видно, что совесть у него не чиста и он тоже говорил про меня дурное? Он сам признал свою вину, меж тем как его ни в чем не обвиняли. Он задрожал, хотя на него никто даже не замахивался. Я только показал ему чужую шапку, а он тут же бросился с ожесточением напяливать ее на себя. Что ж, Грабс, пусть вы и попались, но зла я на вас, приятель, не держу.

Я по себе знаю, как скверно бывает на душе, как жестоко страдает самолюбие, когда видишь, что тебя раскусили. Допустим, я отъявленный трус, но делаю все, чтобы утвердить за собой репутацию бесстрашного человека: у меня грозно

топорщатся усы, я говорю громким голосом, ежеминутно разражаюсь проклятиями и хожу с тяжеленной тростью. Я дерзко и нагло веду себя с извозчиками и женщинами, потрясаю своей дубиной (и, может быть, даже поколотил ею однажды какого-нибудь тщедушного юнца), рассказываю о своей удивительной меткости в стрельбе, и потому для всех знакомых я усач-бретер, которому сам черт не брат. Но всякое случается! И вот однажды у входа в клуб на Сент-Джеймс-стрит на глазах у всех какой-то невзрачный тип не долго думая, обрушивает на меня свою трость. От моей репутации ничего не остается. Меня уже никто не боится. Меня может щелкнуть но носу любой мальчишка, даже тот, кому для этого надо взобраться на стул. Итак, меня раскусили! Но ведь и раньше, когда я торжествовал, когда все меня боялись и принимали мое фанфаронство за чистую монету, я постоянно помнил, что труслив, как заяц, и все ждал, что рано или поздно попадусь.

Эта гнетущая мысль, что ты неизбежно будешь пойман, преследует, должно быть, многих беззастенчивых обманщиков. Вот перед нами священник, способный исторгал, потоки слез как из собственных глаз, так и из глаз своей паствы. А про себя он думает: "Я же всего-навсего жалкий пустомеля и плут. Я не плачу долгов. Я соблазнял женщин, обещая на них жениться. Я не знаю, верю ли в то, что проповедую, но знаю, что проповедь, над которой я так растроганно сопел, украдена мною у другого. Вдруг я уже пойман?" Так он думает, потупляя взор после очередной проповеди.

А все эти сочинители - поэты, историографы, романисты и прочие? Газета "Луч" сообщает, что "сочинение Джонса принадлежит к разряду выдающихся". Журнал "Светоч" объявляет, что "трагедия Джонса превосходит все, что было написано со времен Шекспира". Еженедельник "Комета" утверждает, что "Джонсовы "Приключения тетушки Паратуфль" - поистине ktema es aei {Нетленное сокровище (древнегреч.).}, величественный памятник, который увековечит славу этой замечательной англичанки", и тому подобное. Но Джонс-то знает, что критик "Луча" задолжал ему пять фунтов, что его издатель - совладелец "Светоча", а "Комета" появляется время от времени на его обедах. Все идет отлично. Джонс бессмертен... до тех пор, пока он не пойман. Как только это случится, опустится гасильник, и вот уже бессмертный угас и похоронен навсегда. Мысль о возможном разоблачении (dies irae! {День гнева, Судный день! (лат.).}) неотвязно преследует человека и отравляет существование даже в минуты торжества. И вот Браун, занимающий незаслуженно высокое положение, трепещет перед Смитом, который его раскусил. Что из того, что критики восклицают "браво!", а публика рукоплещет и забрасывает его цветами? Ведь Смит-то знает о нем все! "Играйте, трубы! Взвивайтесь, флаги! Ура, друзья, бессмертному Брауну!" "Все это прекрасно, - думает Браун (а сам продолжает расточать улыбки и раскланиваться, прижимая руку к груди), - но вон в окне фигура Смита, а он-то знает, чего я стою, а когда-нибудь и все меня раскусят".

Странное ощущение испытываешь, когда оказываешься рядом с человеком, который тебя раскусил и тебе это известно. Или наоборот, с человеком, которого ты раскусил. Его талант? Бог с вами! Его добропорядочность? О ней мы могли бы кое-что порассказать, и он это знает! Когда я встречаю своего приятеля Робинсона, то вспоминаю, так же, как и он, о его прошлых грехах, и улыбаясь, беседуя и раскланиваясь, мы в этот момент оба обманываем друг друга. Это он-то надежный товарищ? А вам известно, как он поступил с Хиксом? Он мягкосердечный человек? А не угодно ли вспомнить историю с подбитым глазом миссис Робинсон? Как удается людям заниматься делами, вести беседу, улыбаться и засыпать по ночам, сохраняя в душе эту боязнь разоблачения? Обокравший церковь Бардольф и стянувший кошелек Ним возвращаются в свой притон и покуривают трубки в компании друзей. Появляется сыщик мистер Хвате и говорит: "О, Бардольф, я как раз разыскиваю тебя по делу о дарохранительнице!" Мистер Бэрдольф выбивает пепел из трубки, протягивает руки для железных манжет и с самым смиренным видом отправляется в путь. Он пойман. Он должен идти. "Прощай, Долль Тершит! Прощайте, миссис Куикли, мэм!" Остальные леди и джентльмены безмолвно наблюдают за происходящим и обмениваются прощальными взглядами со своими друзьями. Свой час ждет каждого из этой почтенной публики, и они тоже будут пойманы.

Как удивительно мудро распорядилась природа, лишив большую часть женщин способности разгадывать нас! Присматриваться к человеку, сомневаться, обдумывать, взвешивать - это не их стихия. Отложите на время чтение, мой благосклонный друг и читатель, зайдите в гостиную и произнесите любую самую избитую шутку, - держу пари, что присутствующие там дамы встретят вас дружным смехом. Попробуйте, придя в дом Брауна, открыть миссис Браун и молодым барышням, что вы думаете о хозяине дома, и увидите, какой прием вас ожидает! Подобным же образом, если Браун наведается к вам и откровенно выскажет вашей почтенной супруге свое мнение о вас, то можете представить, как она его встретит! Хотелось бы вам, чтобы жена и дети знали о вас все и ценили строго по заслугам? Будь это так, друг мой, в вашем жилище стояла бы гнетущая тишина и единственным собеседником вам был бы остывший камин. Неужто вы не понимаете, что близкие видят вас в розовом свете своей любви и потому венчают нимбом вашу плешивую голову? Не воображаете ли вы, что вы такой и есть, каким кажетесь? Ничуть не бывало, дружище! Отбросьте прочь эти чудовищные обольщения и благодарите судьбу, что вас до сих пор не поймали.

De Finibus

{О концах (лат.).}

Когда Свифт был влюблен в Стеллу и трижды в месяц отправлял ей письма с ирландским пакетботом, то, как вы, вероятно, помните, он имел привычку начинать новое письмо, скажем, двадцать третье, в тот самый день, когда было отправлено предыдущее, двадцать второе. В этот день, улизнув пораньше с официального приема или из кофейни, он спешил домой, чтобы продолжить милую болтовню со своей возлюбленной - "словно не желая выпускать ее нежную ручку", как писал об этом кто-то из исследователей. Когда мистер Джонсон, направляясь в книжную лавку Додели, шел по Пэл-Мэл, он

имел обыкновение дотрагиваться до каждой встречающейся на пути уличной тумбы и неизменно возвращался, стоило ему заметить, что по одной из них он забыл хлопнуть рукой, - уж не знаю, что за предрассудок заставлял его делать это. Я тоже не свободен от подобных, вполне, как мне кажется, безобидных, странностей. Как только я разделываюсь с одной вещью, у меня появляется желание в тот же день приняться за другую, - пусть это будет всего полдюжины строк, но ведь это уже начало Следующего Выпуска. Мальчишка-посыльный еще не добежал с моей рукописью до типографии, а те, кто полчаса назад жил со мной - и Пенденнис, и Клайв Ньюком, и (как же его звать, моего последнего героя? А, вспомнил!) Филип Фермин - осушили в последний раз бокалы, мамаши укутали детей, и все они покинули мой дом. Я же возвращаюсь в кабинет: tarn en usque recurro {Назад возвращаюсь опять (лат.).}. Как одиноко стало здесь без них! О, милые моему сердцу друзья, люди, которым вы до смерти надоели и которые возмущаются: "Какое убогое общество у этого человека! Вечно он навязывает нам своих Пенденнисов, Ньюкомов и тому подобных! Что бы ему познакомить нас с кем-нибудь еще! И почему он не так увлекателен, как X., не так учен и основателен, как У, и не такой душка, как Z? Попросту говоря, почему он - не кто-то другой?" Но, уважаемые господа, угодить всем вам невозможно, и глупо даже стремиться к этому. Один с жадностью поглощает то, на что другой и смотреть не хочет. Вам не по вкусу сегодняшний обед? Что ж, может быть, завтрашнее угощение вас порадует. Однако вернемся к прерванному разговору. Как странно бывает на душе - и радостно, и легко, и тоскливо - когда остаешься в затихшем и пустом кабинете, только что покинутый теми, с кем ты двадцать месяцев делил стол и кров. Как часто они нарушали мой покой, беззастенчиво изводили своими приставаниями, когда я болел или просто хотел побездельничать, и я ворчал: "Будьте вы неладны! Да оставьте вы меня, наконец, в покое!" Бывало даже, из-за них я пропускал званый обед. И очень часто из-за них же мне не хотелось идти домой, - ведь я знал, что они ждут меня в кабинете, черт бы их побрал, - и я, никому ничего не сказав, спасался в клубе, забывая о доме и семье. Как они надоедали мне, эти незваные гости! Как досаждали в самое неподходящее время! Они вносили такой беспорядок в мои мысли и в мой быт, что порой я переставал понимать, что творится у меня дома, и с трудом улавливал смысл того, о чем говорил сосед. Но вот я наконец избавился от них. И, казалось бы, должен почувствовать облегчение. Как бы не так! В глубине души я был бы рад, если бы снова ко мне зашел поболтать Вулком или в кресле напротив опять появился Твисден со своими бесконечными россказнями.

Как известно, умалишенные страдают галлюцинациями и могут вести разговоры с несуществующим собеседником и даже описать вам его. Но тогда не безумие ли давать жизнь порождениям своей фантазии? И вообще, не заслуживают ли романисты смирительной рубашки? У меня плохая память на имена, и в своих сочинениях, каюсь, я порой безбожно путаю их. Однако поверьте, дорогой сэр, что своих героев ваш покорный слуга изучил настолько, что может узнать каждого по голосу. На днях ко мне заходил господин, поразивший меня своим сходством с Филипом Фермином, каким его изображал из месяца в месяц мистер Уокер в "Корнхилл магазин": те же глаза, та же борода, та же осанка... Правда, он не похож на Филипа Фермина, которого я ношу в себе. Тот уже спит вечным сном - смелый, благородный, беспечный и отзывчивый юноша, переживший по моей воле многочисленные приключения, рассказ о которых недавно подошел к концу. Прошло много лет, как я последний раз слышал его заразительный смех и видел сияющий взгляд его голубых глаз. Мы оба тогда были молоды. И я молодею, вспоминая о нем. Еще утром здесь, у меня в кабинете, он был живой, мог смеяться, плакать, бросаться на обидчика... Сейчас, когда я пишу, на дворе уже сумерки, дом затих, никого нет, комната постепенно погружается в полумрак, и, охваченный смутной тоской, я поднимаю глаза от листа бумаги и жду с отчаянной надеждой: вдруг он войдет? Нет. Все неподвижно. Нет той знакомой тени, которая постепенно превращается в живого человека и устремляет на меня свой ясный взгляд. Ее нет, ее забрал печатник с последним листом корректуры. С мальчишкой-посыльным улетел целый сонм невинных призраков. Но боже! Что это? Да охранят нас ангелы господни! Дверь тихо отворяется, и появляется темный силуэт, кто-то входит, неся что-то черное, какое-то платье... Это Джон. Он сообщает, что пора переодеваться к обеду,

Каждый, кто в юности изучал немецкий и вместе с учителем разбирал знаменитого "Фауста" Гете (о Вайсснборн, мой добрый старый наставник, о тихий славный Веймар, где выпало мне счастье лицезреть великого поэта!), должно быть, помнит одно прекрасное место в посвящении, где Гете воскрешает в памяти дни, когда он читал первые только что написанные сцены своим друзьям, которых уже нет с ним. Милые тени окружают его, пишет он, прошлое оживает, а настоящее кажется нереальным и призрачным. Нам, скромным сочинителям, не под силу создать "Фауста" и не суждено прославиться в веках. Но и наши книги - это дневники, в которых неизбежно оседает все пережитое. Открывая страницу, написанную в прошлом месяце или десять лет назад, мы тут же вспоминаем, что было тогда: вот это писалось, когда за стеной болел ребенок и разум был скован страхом и беспокойством, но я заставлял ею работать; а начало вот этой повести я давал читать своему близкому другу, теперь уже я никогда не почувствую его сердечного рукопожатия. Признаюсь вам, что, перечитывая то, что сам же написал много лет назад, я подчас перестаю понимать, о чем идет речь. Я вижу не слова, а тот ушедший в прошлое день, когда это рождалось. Передо мной оживают страницы жизни: то домашний спектакль, который мы поставили, то веселая игра, в которую когда-то играли, то гроб, за которым мы шли, или мучительная обида, о которой стараешься не вспоминать...

И в такие минуты хочется, чтобы вы, благосклонный читатель, не судили строго вашего покорного слугу за его многочисленные огрехи, описки и провалы памяти. Я и сам, заглядывая в свои сочинения, нахожу немало ошибок. Джон вдруг становится Брауном. Браун, которого я похоронил, оживает. Филип Фермин назван у меня в одном месте Клайвом Ньюкомом, о чем я с отчаянием узнал спустя месяцы после появления выпуска. Но ведь Клайв Ньюком, как вы помните, герой совсем другого романа. И они в моих глазах такие же разные, как, ну, скажем, лорд Пальмерстон и мистер Дизраэли. Так вот, в восемьдесят четвертом выпуске "Корнхилл мэгэзин", на странице 990, в строке 76, допущена грубая ошибка, и ее уж не исправить. Дай бог, чтоб все ошибки, совершенные мною в жизни, были не грубее этой.