Из записной книжки 1918 года
Шрифт:
Знакомый поэта, морской офицер, показывал ему однажды изображение идола, вывезенное из диких земель Африки. Показав фигуру, офицер непочтительно бросил ее в ящик.
— Берегитесь, — с ужасом воскликнул Бодлер. — Что, если это и есть настоящий Бог?
Я не догадался, а следовало бы напомнить завет их же собственного учителя (не совсем учтиво ни разу не Назвать имя Маркса в политическом разговоре с меньшевиком): с трибуны парламента не грозить гражданской войной, а в пору гражданской войны не вести себя парламентарно.
Разговор был, впрочем, чисто теоретический и совершенно бесполезный: этот враг большевиков (искренний)
В ясном уме этого человека все было предусмотрено: концентрация капитала, хроническое перепроизводство товаров, наконец, экспроприация экспроприаторов. Правда, с "категорией времени" выходили не раз неловкости. Последняя, кажется, случилась с Энгельсом, который ровно тридцать лет тому назад уверял, что „царское правительство этот год уже не протянет, а когда в России начнется — тогда ура!". Но недоразумения с категорией времени не могли подорвать теорию. И вдруг из „тупика перепроизводства" нашелся, в июле 1914 года, второй, запасной выход „на случай пожара". Вместо обобществления ценностей произошло их разрушение, невиданное и неслыханное.
Жорес сказал в одну из тяжелых своих минут: „социализму достанется в наследство слишком развращенный мир". До наследства еще далеко. В частности, у нас в России единственным орудием производства является в настоящее время штык. В сущности, пугачевщина XVIII века открывала перед нами почти такие же „экономические предпосылки социализма", как пугачевщина нынешняя. Не говорю о предпосылках не экономических. Наша республика только полустолетием отделена от крепостного права. У Ленина есть современники, отцы которых лично знали Аракчеева,
Недурно предсказывали и другие. Читаю старых классических писателей. Сколько пророчеств, и хоть бы одно сбылось.
Вот и Тютчев, например, тоже „предсказывал":
„Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой. От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества".
К этому предсказанию скифский писатель Иванов-Разумник добавляет следующее талантливое послесловие:
„Да, подлинно величайшая здесь историческая углубленность, и ни слова не можем мы выбросить из вдохновенного прозрения Тютчева. Одно лишь: за три четверти века, прошедшие с тех пор до сегодняшнего дня, Россия и Европа поменялись местами. Тогда — Россия стояла на страже старого мира против всей революционной Европы, теперь — старая Европа стоит на той же страже против революционной России". Это „одно только" чудесно. Поэт предсказал. „Одно только" — в действительности случилось нечто прямо противоположное. Но комментатор-скиф все же видит здесь величайшую углубленность и вдохновенное прозрение. Поистине, поэты без риска могут предсказывать что угодно.
„Царь Иван Васильевич кликал клич: кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу и книжку при них? По трое суток кликал он клич — никто не являлся. Приходит Борма-ярыжка и берется
Владимир Соловьев видит в этой легенде „не лишенное знаменательности заключение для обратного процесса народного сознания в сторону диких языческих идеалов"... — Какие уж тут идеалы? А если идеалы, то почему „языческие"? Римский сенат, бесспорно языческий и по-язычески встретивший известие о битве при Каннах, ничего ни в каком отношении не теряет по сравнению с самобытным советом рабочих и солдатских депутатов, который так дружно аплодировал сообщению о Брестском договоре.
Что до самой легенды, то она не только „не лишена знаменательности", но исполнена грозного смысла, раскрывшегося во всей полноте лишь в настоящие дни. Борма-ярыжка, став владыкой, осуществил давнишнюю мечту — немедленно отправился в кабак, бросив на произвол судьбы и корону, и скипетр, и рук державу, и книжку. В особенности книжку.
Да, демократической идее придется у нас пережить нелегкое время, она, по-видимому, пришла в некоторое противоречие сама с собой. Опыт нам показал, что массам в достаточной мере чуждо уважение к чужому праву, к чужой мысли, к чужой свободе.
Интеллигенция воссоздавала народ из глубин coбственного духа, вроде как Врубель писал Гамлета с самого себя. Плохо ли, хорошо ли, мы сеяли „разумное, Доброе, вечное". Но услышали мы в ответ не „спасибо сердечное", а нечто совершенно другое. Я не забуду окровавленных тел Кокошкина и Шингарева в мрачной часовне больницы. Буду вечно помнить и мучительные их похороны, глухую враждебность многотысячной петербургской толпы...
Все же это ничего не доказывает. Легко сказать „демократия обанкротилась". Надо бы еще „внести конкретное контрпредложение" — и притом контрпредложение хорошее. Его что-то не видно. Все другое обанкротилось много хуже. Не осталось более и келий для „идейных одиночек": со всевозможных Монбланов ныне спускаются „в долину" самые великолепные отшельники. Наши Штокманы и Заратустры записались в реакционные партии — только и всего. Такова старинная традиция послереволюционных периодов,
На практике у нас Бакунин временно восторжествовал над Бернштейном. Но в теории Бернштейн наголову разбил Бакунина.
Что будет дальше, мы не знаем. Политические истины, подобно радиоактивным элементам, испускают свет лишь в течение определенного времени. Однако в свете первых тысячелетий истории пока лучший выход — демократия. В этом ее скромное оправдание. Не нужно ни поминок, ни апофеоза.
От идей той, февральской революции, нам отказываться не приходится. На трудном ее пути одни ошибались больше, другие меньше. Одни могут говорить „mea culpa"{5}, другие „mеа maxima culpa"{6}. Независимо от ошибок, над всеми нами тяготел неумолимо рок мировой войны. Ведь ценой Бреста могла сохранить власть и демократия. Иного теперь людей, которые „с первого дня все предвидели", Первый день мы вспоминаем ясно, но их предвидений решительно не помним. Нет ничего легче, чем предсказывать то, что было.