Из записной книжки. Темы
Шрифт:
Воскресенье в Кламаре, у Бердяева.
Разговор о книге, в которой обстоятельно рассказано о том, что должен думать Бог о тех или иных наших делах, как устроен ад, как устроен рай и какую из ипостасей Св. Троицы раскроет и воплотит будущая культура. Книга будто бы замечательная.
Постоянное мое недоумение: откуда он – автор – всё это знает?
Бердяев смеётся и широко оглядывается за круглым чайным столом, будто приглашая смеяться и других.
– Откуда он это знает? Да ведь это все гимназисты спрашивают! Пожалуй, вы ещё и меня спросите, откуда я знаю о многом из того, о чем писал и пишу. Разве можно так ставить вопрос? Откуда
Кое-кто из гостей в поддержку ссылается на «всю мировую метафизику от Плотина до о. Сергия Булгакова», которая будто бы спокойно делает своё дело и с любопытствующими гимназистами не считается.
Может быть, может быть. Возражение, действительно, элементарное. Беда только в том, что никто, от Плотина до о. Сергия Булгакова, не нашел на него вразумительного ответа. И никогда никто не найдёт.
Булгаков-то хоть верил и молился. А другие читают публичные лекции на темы вроде «Проблема второго пришествия» с прениями и холодным буфетом в антрактах.
– Вы что же, оказывается, позитивист? Это бывает, я знал таких декадентов базаровского толка! У вас, значит, никакого интереса к непознаваемому?
Ответил я какой-то шуткой.
А думал другое:
– Нет, интерес есть, если только уместно тут слово интерес… Но чем он больше, этот «интерес», тем решительнее отказ от обольщений, чем глубже беспокойство, тем сильнее отталкивание от успокоения обманчивого. Впрочем, очевидно, все люди сделаны по-разному, и никто никому не судья. Действительно, от Плотина до о. Сергия Булгакова или Бердяева – великие и великое вдохновение. Но остаюсь в стороне, с маленьким глупым вопросом.
У Толстого князь Андрей слушает, как поёт Наташа: «Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не о чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О своих разочарованиях? О своих надеждах на будущее? Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг осознанная им страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем он был сам. Эта противоположность томила и радовала его…»
Нельзя точнее, проще и глубже определить то, что даёт человеку искусство. Да и не только искусство.
Больше этого мы, по совести, сказать ничего не вправе. Больше этой «страшной противоположности» мы ничего не знаем, и ничего никогда не узнаем.
Приходит Ф. и рассказывает длинную путаную историю о том, как ему что-то необыкновенное приснилось, а потом приснившееся исполнилось, и как он когда-то, давно, ещё в Петербурге, шёл по улице и увидел существо, в котелке и с тросточкой, которое по его достовернейшему убеждению и знанию было лишь наполовину человеком, а наполовину выходцем с того света.
Вспоминаю тысячи приблизительно таких же рассказов. Но вспоминая, удивляюсь: ни разу, никогда за всю свою долгую жизнь не видел я ничего, что было бы действительно и бесспорно сверхъестественным. Конечно, если бы мир был только таким, каким мы его воспринимаем, и состоял только из того, что нас окружает, это было бы чудо много более поразительное, чем все чудеса, нашему воображению доступные! Наивный материализм, сам того не понимая, верит в величайшее
Но крышка мира захлопнута плотно, завинчена крепко, без всяких трещин. По крайней мере, надо мной.
Покой в русской литературе.
Пушкин:
– На свете счастья нет, а есть покой и воля…
Лермонтов, редко с Пушкиным в чём сходящийся, вторит почти дословно:
– Я ищу свободы и покоя…
Позднее у Блока:
– Покоя нет… покой нам только снится.
Много, много хуже, чем у Пушкина и Лермонтова. Тремоло в голосе, распущенность чувства, преувеличение. «Покой нам только снится». Если бы это не был Блок, хотелось бы сказать: «Что ты, любезный, болтаешь лишнее, будто не совсем трезв!»
С других, значит, и спрашивать нечего.
Сопоставление Блока с прежними поэтами внезапно вызвало «вихрь мыслей»: отчего все, почти без исключения, стали писать плохо, во всяком случае, много хуже, чем люди писали прежде? Убыль талантов – вздор, таланты не убывают. В чём же дело?
Маяковский, например: талант – вне всякого сомнения, но ведь невозможно читать, книга валится из рук, не знаешь, куда бежать от этой развязности, от этого мрачного и язвительного актерства в духе какого-то футуристического Несчастливцева. Говорят, у Маяковского это была поза, нечто вроде самозащиты. Но неужели он всю жизнь только и делал, что «защищался», неужели это ему не надоело, и ни разу не пришло ему в голову, что не стоит ломаться?
Или Цветаева. У неё, правда, не то. Она была совсем другим человеком, со слухом к «музыке». Но на девять десятых невозможно читать и её, главным образом из-за её демонстративной сверхпоэтичности.
В чем дело? Оставив личные особенности отдельных поэтов, в чем дело вообще? Даже у Блока? По-видимому, во всяческих подчеркиваниях, в настойчивости, с которой раздробляется цельность мысли и чувства, в ошибочности прицела и в почти непрерывных перелётах. «Tout ce que est exagere est insignifiant» [3] , ключ, кажется, именно в этом. Слово всегда должно быть беднее и скромнее того, что за ним: только тогда и даёт оно радость узнавания, открытия, вглядывания, отклика, обогащения… А стиль всей русской модернистической поэзии так щедр в обещаниях, что охарактеризовать его можно бы как вовлечение в невыгодную сделку.
3
«Tout ce que est exagere est insignifiant» - «Все, что преувеличено – несущественно» (фр.)
Три дня подряд, случайно вспомнив, хожу и повторяю с восхищением:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей,
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается…
До чего хорошо! Какая тяжесть в каждом слове! Какие простые и вечные слова!
В те годы поэзия наша дремала и нежилась в лунном сиянии Жуковского. Но вся поэзия Жуковского, со всей её «пленительной сладостью», этого восьмистишия не перевесит.