Из записных книжек

Нагибин Юрий Маркович

Приметен был и старший егерь с собакой. Чуть ниже среднего роста, почти квадратный, с втянутым животом и жестким, мускулистым телом; волосы на крепкой голове светлые, редковатые. Очень моложав, хотя ему под пятьдесят. У него две дочери институт окончили, в Калинине жена, дом, хозяйство, а он пропадает на озерах, любит бродяжью жизнь. Появился он очень картинно: сперва вбежал великолепный дратхар, стуча лапами, припадая к полу и разбрызгивая липучую слюну. Затем донесся зычный, переливистый баритон: «Тубо! Куш, Фингал!» — и в перезвоне металлических колечек охотничьей сбруи появился сам егерь: рубашка-ковбойка, на брючном ремне плетка до полу, на другом боку ягдташ, за спиной ружье в жестком чехле, пояс-патронташ туго

обхватывал тонкую талию. Я с замиранием подумал: вот истинный знаток своего дела, бог охоты!.. В жизни все оказывается сложнее. Этот егерь при всей романтичности облика и судьбы вовсе не мастер-профессионал, а жалкий любитель с авантюристическим душком. Это обнаружилось на первой же охоте. Он все время терял собаку, не мог заставить ее искать подстреленную дичь, не мог подозвать толком, путал липовую стойку с настоящей, вообще производил жалкое и растерянное впечатление. Собаку он, несомненно, испортил. У Фингала совершенный экстерьер, божественное чутье, отличная стойка. Но он не приучен отыскивать подранков и совсем балдеет, когда от него это требуют, и, что куда хуже, делает стойку не только на дичь, но и на всякую «мелкую сволочь», по выражению Ильи Ильфа. Он, бедный, в том нисколько не виноват, вся вина на романтическом бродяге, его хозяине.

Было и смешно и грустно, что огромное «показательное» охотхозяйство, со всеми его службами, гостиницей, машинами, штатом егерей, опирается в конечном счете на худые ребрышки пожилого Фингала. Какое серьезное, глубокое, озабоченное выражение было у него, когда мы слезли с телеги на опушке леса! И как легкомысленны, пусты, хитры и уклончивы были лица сопровождавших нас егерей! Фингал просто охотился, чуть неумело — не по своей вине, — но страстно, вдохновенно, неутомимо осуществлял свое назначение в жизни. Остальные тоже охотились, но при этом у каждого была и некая сверхзадача. Один егерь выслуживался перед охотоведом, чтобы подняться на ступеньку по служебной лестнице, хозяин Фингала маскировал свое неумение и делал вид, будто он один на белом свете может управиться с такой прекрасной, но трудной и опасной зверюгой, как Фингал. Еще один егерь, местный житель, стремился лишь к тому, чтобы мы не разбили тетеревиный выводок. То ли он хранил тетеревов для собственной охоты, то ли для охотников-дикарей (здесь проходила граница угодий охотхозяйства). Еще один, совсем юный егерь, почти мальчик, был самолюбиво заинтересован в провале Фингала, ибо держал в деревне спаниеля и уверял, что тот нисколько не уступает лягашам.

Один Фингал чисто и прекрасно служил своему сердцу.

Фингал быстро находил наброды и делал стойку над густо пахнущим местом недавней кормежки тетеревов, уже забравшихся в крепь, откуда их не вытянешь никакой силой. Большинство ушло во мхи, но и в лесу оставалось несколько косачей с самками. Наши егеря чуть не наступили на такую пару. Тетерева ушли под прикрытием чащи, а егеря даром потратили порох.

Место впрямь моховое. Но почему оно называется Оршанские мхи, никто мне объяснить не смог.

Неисчерпаемость

В серый, печальный день пошел на лыжах к обычному месту за лесной просекой и молодой лесопосадкой, к излучине той загадочной, стоячей, черной, красивой и нездоровой речушки, о которой до сих пор неизвестно: Десна это или какой-то ее приток. В эту речушку стекают фабричные отходы, поэтому она долго не замерзает. Но сейчас и ее сковало льдом и присыпало снегом. Лишь в одном месте подозрительная плешина: снега нет, а лед тонок, как пленка, и под ним ощущается жизнь темной воды.

Удивили меня краски, богатые и насыщенные даже в этот бессолнечный, хмурый денек. Березы почти красны, ольхи на береговой круче черны, ветлы желты и розовы, ели ярко-зелены, в соснах — стальной отлив. Сколько хожу на это место и всякий раз по-новому ему радуюсь. Какая неисчерпаемость в этом скудном

пейзаже!

Максатиха

Совершил прекрасную поездку в «уездную Русь». Завлек меня туда мой старый товарищ по охоте В. С. Уваров, но, по обыкновению, спутал расстояния: он уверял, что всего-то нам пути семьдесят километров, оказалось — за двести пятьдесят. И это только машиной до Бежецка, родины Вячеслава Шишкова, а там еще по реке километров пятьдесят.

В Бежецке, при самом въезде в город, охотников поджидала на водополье моторная лодка, рассчитанная на семь человек, а нас набралось вдвое больше. Все ринулись в лодку, едва не потопив ее прямо у причала, и моторист наотрез отказался везти нас. На край он брал восьмерых, что при сильном ветре и крутой волне представляло немалый риск. После долгих переговоров мы покинули лодку, остальные пустились в опасный путь.

Я почти не следил за ходом нудной баталии, настолько занимало меня происходящее на берегу. Сюда с огромной самодельной лодки две женщины и пять мужиков сгружали мешки, набитые репчатым луком. Женщины — колхозницы, мужики — складского обличья.

Хороша была эта веселая кутерьма, хороша и деловая отвага теток, собиравшихся махнуть со своим луком аж до самого Ленинграда.

С их лодкой, когда ее разгрузили, собрались в путь и мы. Лодочник, белобрысый симпатичный парень, согласился доставить нас на какой-нибудь необитаемый остров по пути на охотбазу, откуда нас неминуемо рано или поздно заберут. Сам он торопился засветло вернуться домой! Он потребовал лишь полканистры бензина в смеси с автолом для заправки своей «Стрелы».

Отплыли на шесте, а не на моторе, который упорно не желал заводиться. Долго мы слушали мертвые всхлипы не принимающего горючего двигателя. Но, как и всегда бывает, на самом пределе человеческого терпения, за которым — безумие, мотор чихнул, взревел, и винт забуровил воду. Лодка поплыла вдоль растянувшегося по правому высокому берегу Бежецка.

Потом мы прошли под мостом, потеряли Бежецк из виду и обрели громадное пространство воды. Это не озеро — вешний разлив реки и впадающих в нее ручьев. Из воды торчат кусты, деревья, сараи; вокруг по косогорам лепятся деревни с красивыми мертвыми церквами. Вода кишит ондатрами, они плавают, ныряют, забираются на ветви полузатонувших кустов, что-то жрут, помогая себе передними лапками. Они совсем не безвинны, эти крысы, они истребляют нелепых, слабых выхухолей, последних представителей древнего рода десманов. Кстати, мех выхухоля ценится много дороже ондатриного, и это преступление подселять ондатру к выхухолю, у которого нет сильных челюстей для самообороны. Но кто-то совершил сие смелое и новаторское вмешательство в дела природы, и не хватает духа признаться во вредной глупости.

Уже в надвигающихся сумерках мы пристали к плоскому, унылому, совершенно голому острову. На берегу стоял краснолицый, носатый старик в егерской фуражке и длинной, до земли, плащ-палатке, нагрузшей понизу глинистой грязью.

Неподалеку обнаружился его курень: шалашик, сложенный из веток, камней, глины, старых газет и консервных банок. Возле очага привязан отличный русский гончак. Этому егерю предстоит жить на острове все десять дней весенней охоты. Он уже заготовил шалашики в камышах и ждет гостей-охотников.

Старик рассказывал, как гонял лису его гончак, но взять не мог: умная и хитрая лиса уходила в воду, и пес терял ее след. А ночью лиса душила почем зря уток. Егерь нашел ее нору с двумя выходами и завалил камнями. Лиса задохлась в своем подземном логове. Похоже, старик жалел об этой дерзкой лисе, так ловко морочившей его гончака, но спасовавшей, как и все в природе, перед коварством человека.

Вскоре мы услышали шум мотора: это навстречу нам мчался на «Казанке» начальник охотбазы. В его моторку мы перегрузились с превеликим удовольствием.