Из записок сибирского охотника
Шрифт:
Мы все время ехали шагом и не останавливались.
— А что? Вы никого не видали на дороге? — спросил он нас.
— Нет, никого не видали, — поторопился я ответить, желая узнать что-либо о нашей загадочной встрече, так как, видимо, разговор клонился к тому и заикнувшийся Панов, желая что-то сказать, остановился на полуслове.
— А двух медведей разве не приметили, ваше благородие? — обратился ко мне Пляскин.
— Медведей? Что ты врешь! — сказал я.
— Так точно, сударь, медведей! Вот уже третий день как вышли, проклятые,
— Что за диво! В покосы? — спросил я, веря и не веря Пляскину.
— Да, ваше благородие, вышли в степь и стали пакостить, так что и народ весь разогнали, оказия!
— Так и теперь уж не они ли тебя пугнули?
— Они, проклятые, они! Я лежал, значит, в балагане и слышал по колокольчикам, как вы ехали, как приостанавливались и как потом вдруг погнали. Меня точно ткнуло по сердцу, — ой, мол, это недаром!.. Я тотчас выскочил на степь да только успел поймать коня, как слышу пыхтят. Оглянулся, а они, проклятые, оба тут и есть!.. У меня инда волосы шишом встали, все вши в голове позамерзли. Я мигом заскочил на каурка, да и ударился во весь мах за вами.
— Что ж, они гнались за тобой или нет? — спросил Панов.
— Я уж, Матвей Васильевич, этого не приметил, а как сел на каурка, так и бежал без оглядки. Вот только теперь сердце маленько утихло, а то словно выпрыгнуть хочет, так вот и бьется, как голубь.
— Так неужели, Матвей, мы с тобой их и видели на покосе? — сказал я.
— Дак как что не их! — перебил меня Пляскин.
— Вот бы ладно вышло, если б я послушался Матвея да выстрелил в них дробью.
— Что ты, ваше благородие! Как это можно! Ведь они звери, самые ехидные звери. А теперь они оглазели, ничего не боятся! Вон на покосах все балаганы разворочали, и спокоя не стало. Многие деревчане и кошенину побросали, боятся и выехать. А они, проклятые, и днем не опасятся, так и бегают парочкой…
— Что ж вы их не стреляете? А еще промышленниками слывете!..
— Да ведь один-то не сунешься, ваше благородие! А вот норовим сделать облаву, всем миром, так вот уж тогда что у нас будет, а то — ни! Съест, проклятый!..
В это время мы въехали в Маньково, но вся деревня уже спала и ни в одной избенке не было огня; только повсюду тявкали собаки и, выскочив из-под ворот, провожали нашу тройку. Пляскин, поворотив к своему дому, простился с нами и оцытькал своих сердитых псов, а мы, озадаченные той и другой встречей, покатили далее по алгачинской дороге.
— Это ты, Матвей, своей песней приманил к нам медведей, — сказал я шутя.
— Ну да, барин! Хорошо, что не стреляли, а то, пожалуй, и другую бы песню запели мы с вами.
— Да, брат, это господь сохранил нас обоих.
— Так неужели бы мы не убежали на этой тройке?
— Не знаю, ну, а если бы кони шарахнулись с выстрела в сторону, да мы бы вылетели как давеча из тележки. Тогда, брат, что бы случилось?
— Храни господь и помилуй! — сказал он, набожно перекрестился
При скорой езде по сырому вечеру и около речки я немного продрог, потому надел толстое серое форменное пальто, нахлобучил фуражку и приткнулся к запыленной подушке…
Еще через сутки я был уже в Цурухайтуевской крепости, на берегах Аргуни, на границе с Китаем. Тут я познакомился с дядей Разгильдеева, Алексеем Михайловичем Муромовым, и он принял меня к себе как родного сына.
Mуромов был человек громадного роста и атлетического сложения. Он обладал такой силищей, что двухпудовую гирю легко перебрасывал одной рукой через весовую важню или крышу сарая. Как старый холостяк и на такой дальней окраине, он жил просто, но чисто, опрятно, ел хорошо и славился отличным наездником. Муромов в жеребятах узнавал будущих рысаков, а заполучал их от казаков за пустячные деньги, выращивал, наезжал — и лучше муромовских рысаков не было по всему Забайкалью.
Алексей Михайлович при выборе жеребят поступал так: пользуясь тем, что на берегу Аргуни богатые казаки держат сотенные табуны хороших даурских лошадей, он караулил то время, когда пастухи гоняли лошадей на водопой. Муромов выезжал тихонько на их путь и приглядывался к тем жеребятам, которые бойко выбрасывали ноги — и рысью или вскачь опережали своих матерей и собратов. Опытный глаз охотника никогда не ошибался, и Алексей Михайлович тут же намечал тех, кои впоследствии попадали в его конюшню, а потом под умелой наездкой делались первостатейными рысаками.
Когда я сказал Муромову о цели своего приезда и что Разгильдеев будет вслед за мной, он заторопился промять нового рысака, а относительно гусиной охоты сказал, что мы опоздали, так как вся компания уже уехала за Аргунь, в китайские владения, еще утром.
К обеду приехал Иван Евграфович, закусил и улегся отдохнуть. А вечером, когда схлынул жар, после покропившей тучки, Муромов предложил сделать экзамен своему рысаку, знаменитому впоследствии Крылатке.
Разгильдеев, как истый любитель и страстный охотник до охотных (беговых) лошадей, велел заложить присланную ему из Нерчинского завода тройку в маленький казанский тарантас, посадил с собой меня и, сам правя, поехал на Аргунскую степь делать испытание еще молодому Крылатке.
Надо заметить, что тут дорога как скатерть; а после покрапавшего дождика на ней сделалась такая « печать», что видно было не только колею проехавшего экипажа, но на почве отпечатывался каждый винт от шины и даже гвозди от подков.
Муромов, парой в тележке, ехал вперед все шагом рядом с нами и толковал с Разгильдеевым. Когда же мы заехали на шесть верст, он, поворотив назад, остановился, похолил коня и сказал так:
— Ты, Иван Евграфович, беги рядом да сначала не кричи и не ухай, а когда я крикну на коня сам, ну тогда уж валяй и делай что знаешь.