Из записок следователя
Шрифт:
Это тоже своего рода мыльные пузыри.
Немцы все больше на туманность бьют, национальный свой характер выдерживают.
Из лавки одного купца кондитерских припасов рублей на полтораста пропало. Купец изъявил подозрение на своего кондитера, немца, и приходившего к нему каждый день товарища, тоже из немцев. У немцев сделан был обыск, поличное найдено. Сомневаться в виновности детей Германии было нельзя: все, что было в мастерской, было и у них, с теми же клеймами, в той же посуде, того же качества. Прежде всего немцы в гонор вломались.
– Мы честные немцы, мы не русские, мы воровать не
Стали немцев по одиночке спрашивать.
– Где же вы взяли найденные припасы?
– Мне их брат привез.
– Откуда?
– Из Нижнего.
– Давно ли?
– Две недели тому назад.
– На чем приехал ваш брат?
– На пароходе.
– На каком?
– Не знаю.
– Долго ли он пробыл здесь?
– Всего несколько минут.
– Кто его видел?
– Никто не видал.
– А из живущих в доме, где ваша квартира?..
– Он у меня не был, я его встретил у ворот своего дома с мешками: передав их мне, он тут же отправился.
– Кто ж видел, когда вы несли мешки?
Пауза.
– Это было очень рано: все еще спали.
– Как же вы узнали, что приехал ваш брат?
– Я на прогулку вышел.
– Как мог нести ваш брат на себя такие огромные мешки?
Новая пауза глубокомыслия со стороны «честного» немца.
– О! Мой брат силен, как Самсон.
– Каким же образом на мешках могли очутиться клейма купца Дорожина, когда они прибыли из Нижнего.
Еще пауза.
– Стечение обстоятельств. О! Много есть таких вещей, которые трудно объяснить.
О труднообъяснимых вещах немец чуть ли не целый час говорил, туманно так, что страх.
– Куда же отправился отсюда ваш брат?
Немец предался снова глубокомыслию: надо было родить такое место, откуда вытребовать брата для справок было бы не совсем удобно.
– В Константинополь!
Порешив вопрос о местопребывании брата, немец с торжеством посмотрел на меня: каковы, дескать, мы, немцы, суньтесь-ка вы, русские, да выдумайте такую штуку!
Подлинно русский этого не выдумает.
Купно немцы тоже врут жестоко. Нужно мне было у немцев повальный обыск сделать, собрал я всех наличных колбасников, булочников, столяров, слесарей. Народ явился все благообразный; после присяги пастор приличный случаю спич сказал, немцы все головой ему в такт мотали. А как пошли философы после присяги врать, так и оказалось, что они все сродни константинопольскому туристу.
С татарами мне тоже часто приходилось иметь дело, по конокрадству все больше. Татарин никогда не сознается. Кажется, на месте преступления поймали, чего уж разговаривать, сознавайся, а он вам такой мыльный пузырь пустит, что вы и рот разинете.
Татарин лошадь слямзил, но неудачно, за ним в погоню. Нагнали так, что не успел даже соскочить с воровского, и привели ко мне.
– Помилуй, бачка! Отпусти!
– Да как же я тебя отпущу, когда тебя поймали на воровской лошади?
– Не воровал я, бачка.
– Каким же образом ты на ней верхом-то очутился?
– Шел я, бачка, полем. Три человека лошадку ведут. Садись, бают три человека, собака-татарин, на лошадку. Убьем тебя, собака-татарин, коль не сядешь на лошадку! Бачка, жизнь жалел, садился на лошадку!
Татарские
Но довольно о подобного рода мыльных пузырях. В заключение скажем несколько слов «о благородных» уже мыльных пузырях.
По одному из мыльных пузырей, именно по делу о краже денег у арестанта из дворян, Чужедольского, привелось мне производить следствие: то есть играть впустую, любоваться блестящими проблесками острожного остроумия, а самому разыгрывать жалчайшую роль переливателя из пустого в порожнее.
По делу Чужедольского следовало допросить арестанта Троянского. Фамилия арестанта указывает его происхождение: Троянский был из дьячковских детей, обучался в местной бурсе, дошел до «философских дебрей», в них запутался и был изгнан из храма наук с непохвальной аттестацией: за леность и нерадение, а наипаче за пьянство и за дурное поведение. Исключитенный Троянский отправился было к отцу своему; но и оттуда, сблудив с дочерью управляющего именем, также со срамом немалым исторжен был; в период времени между исторжением из отчего села и вторжением в острог Троянский скитался из угла в угол по губернии, все больше по писарской части: у становых приставов, депутатов и представителей губернской бюрократии средней руки. Впрочем, на местах Троянский засиживался не подолгу и отовсюду «извержен бысть» за то же пьянство и озорство своего характера. Троянский был малый очень умный, но сначала бурса, потом последующие скитания испортили его страшно. В острог Троянский попал прямо из кабака, где в последнее время было его главное местопребывание и где он тоже занимался все больше по писарской части: фальшивые паспорта приготовлял.
После официального спроса я разговорился с Троянским об острожном житье-бытье вообще и о его, Троянского, в особенности. Троянский стал припоминать свое прошлое.
– Я больше в писарях жил. Славное житье, Дмитрий Иванович, писарю: уважают тебя больше самого пристава, тем паче, как он-то из лядащих [6] попадется.
– Ну, таких-то на редкость.
– Всякие бывают, Дмитрий Иванович; другой двух слов написать не умеет; за него все делишки обделываем. Нет уж, вот у господина Ваницкого так житье было!
6
Лядащий (прост., пренебр.) – слабосильный, исхудалый, тощий, тщедушный, невзрачный.
– А кто это такой господин Ваницкий?
– Он-с в губернском правлении служит, только командирован был для поверки ревизских сказок в Бабинский уезд. Он меня на время в писари к себе нанял.
Предупреждаю моих читателей: я не рассказываю «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Я производил свои наблюдения, плодом которых являются настоящие «записки», во времена очень и очень недавние. Прогресс, благодетельная гласность и проч. и проч. были в то время в сильнейшем ходу, далеко больше, чем теперь. Словоизвержение было тогда любимейшим занятием: всякий гражданин языкоблудствовал наиусерднейшим манером…