Из жизни кукол
Шрифт:
Дядя, на которого он должен был заявить в полицию. Но не заявил, а сам стал полицейским, как отец.
Вдоль дороги все еще тянулись березы, стало тише. Может быть, потому, что дорога устроена глубоко. Как будто проложена под землей.
Послышался сухой щелкающий звук, и над дорогой пролетел черный дрозд. Теперь по обе стороны высились сосны, воздух стал суше и прохладнее.
Кевин достал телефон, проверить, не звонил ли кто-нибудь. Его шеф, Лассе, уже должен был получить новую информацию насчет погибшей девочки.
Тара. Еще одно
Но Кевин сомневался, что человек, с которым девушка вчера занималась сексом, – тот, за кем охотится полиция. Ничто в материалах следствия не указывало, что Повелитель кукол вступает в прямой физический контакт со своими жертвами. Вне интернета его как будто не существовало.
Тара – первая, кого он довел до самоубийства. Во всяком случае, насколько известно полицейским.
Если это действительно самоубийство.
Убийство тоже нельзя исключать.
Сосновый лес сменился густым ельником. Еще сотня метров – и Кевин увидел четыре колонны часовни и группку людей в тени под портиком. Кевин посмотрел на часы. Без четырех минут одиннадцать. Он прибавил шагу и плотнее запахнул на себе куртку.
Часовня Воскрешения походила на античный храм; Кевину показалось, что такой храм требует известного почтения. Он расправил плечи и последний отрезок пути прошел более чинным шагом.
Перед часовней его встретила печальная группка одетых в темное пожилых людей, таких хрупких и сухоньких, словно они могут рассыпаться от дуновения ветра. Ни Веры, ни брата не было видно. Зато дядя-извращенец на месте. Кевин знал, что оба сделают вид, что ничего не было.
Как всегда.
А если, против ожидания, тема вдруг будет затронута, то ведь “дело” прекращено за давностью лет.
Кевин кивнул старикам. Четыре безымянных для него лица, он с ними не знаком, и никакого желания знакомиться у него нет.
Он подумал о Таре, девочке, которой больше нет на свете.
И которой стыд так и не позволил заговорить.
– Кевин… ты опоздал. – Дядя-извращенец шагнул к нему и протянул руку; пожатие у него оказалось крепче, чем можно было ожидать от такого немощного на вид тела. – И все такой же панк… Тебе же скоро тридцать?
Мне было девять, когда ты заставил меня дрочить тебе.
– Мне двадцать семь.
Я четыре года работал с такими, как ты, я ругался на подростков, которые не решаются заявить на своих отцов, дядей, соседей или учителей. Но я и сам не решился заявить на тебя, так какое у меня право требовать смелости от других?
– Двадцать семь? И уже достукался до того, что тебя выперли с работы?
– Меня перевели…
Меня перевели в другой отдел, потому что однажды вечером я наткнулся в пивной на такого, как ты. Я узнал его. Его в тот раз отпустили, хотя я точно знал, что он виновен. Он сидел у барной стойки в компании юной девочки, слишком молодой, ее даже пускать туда не должны были, и когда
– Перевели? Ага, так говорят, когда…
Я вломил этому скоту в челюсть, один-единственный удар, и он свалился на пол. Меня оштрафовали за нападение с применением силы, на два месяца отстранили от работы и отправили к психологу, который счел, что я утратил контроль над собой из-за службы в угрозыске. Я каждый день смотрю видеозаписи, где кишат такие типы, мне нужен перерыв, психолог рекомендовал мне пока избегать монитора, и меня перевели в оперативный отдел. Допрашивать не преступников, а жертв. Идиотизм, если не сказать грубее.
Дядя-извращенец улыбнулся и похлопал Кевина по плечу.
– А ты не думал поступить на работу в цирк?
Сначала Кевин не понял, о чем он. А потом осознал, что машинально достал из кармана йойо. Сколько он уже стоит и запускает игрушку на веревочке вниз-вверх? Кевин не знал. Йойо стало для него частью тела. Кевин убрал игрушку в карман.
Возьми себя в руки.
– Кстати, я слышал, что поминальной службы не будет?
– Не будет. Я отменил, когда узнал, что мама очень больна и не приедет.
– Жаль, что с сестрой так вышло… Ну, рад был с тобой поговорить.
А вот я бы запросто обошелся.
Кевин отошел в сторону, повернулся спиной к собравшимся и достал телефон – притворился, что занят, но за спиной уже послышался хруст гравия, и чья-то рука легла ему на плечо.
– Мистер Костнер… Какая приятная встреча.
Посмотрев “Сильверадо”, мать совершенно влюбилась в Кевина Костнера и сразу поняла, как назовет своего недавно родившегося ребенка. Кевин вырос киноманом, и его брат никак не мог удержаться от шуточек на этот счет.
– Еле добрался… – И брат принялся жаловаться на неудобство перелета из Хьюстона в Стокгольм через Лондон.
Ну ты и разжирел. Неудивительно, что тебе в самолетах неудобно.
Вера, где ты застряла? Я уже еле держусь.
– К маме заедешь? – машинально спросил Кевин.
– Я собирался в Фарсту, когда тут все закончится. Хочешь со мной?
– Сегодня не успею, – соврал Кевин.
Надо бы заехать к маме, но уж точно не с братом. Может, завтра, с Верой, или послезавтра, если рабочее расписание позволит.
Им пришлось прервать разговор: дверь часовни открылась. Служитель узнал Кевина и улыбнулся, потом поздоровался с собравшимися.
У входа стояла ваза с красными розами, их следовало класть на гроб; Кевин взял одну и стал на ходу перекатывать стебель в пальцах.
Изнутри часовня была белой, за исключением изящных синих деталей на потолке. Где-то наверху сидел органист; снизу его было не видно, и Кевин подумал – это чтобы у скорбящих создалось впечатление, что на них льется небесная музыка.