Из жизни Макарки
Шрифт:
Выехали на ровное место, и все стали садиться в телеги. Сели плотно, но все-таки кое-кому пришлось сидеть только на грядке, свесив ноги, и держаться все время на стороже, как бы не попасть в колеса. На подъемах они соскакивали и опять шли пешком. Так тянулись до самого Холупина. Холупино стояло на высоком берегу реки. Между его дворов росли старые вербы и березы, на которых, беспрестанно каркая, устраивали гнезда грачи. Уже спускались сумерки. На дворы надвигались вечерние тени, и только церковная колокольня еще ярко белела, освещенная угасающей зарею, и на кресте дрожали и искрились остатки лучей. Мост снесло, и через реку приходилось переправляться на пароме. Подвод к парому приходило много, но перевозили их всего
– - Ко мне, ко мне, касатики, у меня всегда ночевали!
– - кричала толстая баба в кофте, подпоясанной веревкой, и с фонарем в руках.
– - У меня все хорошие люди ночуют. Двор у меня просторный, щи жирные.
– - А тараканы есть?
– - сострил и здесь смуглолицый.
– - Нешто у тебя дома нет?
– - ответила бойкая дворничиха.
– - Если нет, то и тараканами награжу… для заводу…
Лошади втянули телеги под нанес двора, освещенного фонарем на столбе, и остановились, отдувая бока, как кузнечные мехи. От них шел пар. Извозчик уставил обе телеги в ряд и стал отпрягать лошадей, а седоки забрали сумки и поспешили в избу занимать места.
В просторной, как сарай, избе была настлана солома. Москвичи бросили на нее свои котомки, и одни раздевались, другие сговаривались идти в трактир, третьи просили ужинать. А Макарке так хотелось спать, что он еле держал голову на плечах.
– - Поисть-то хочешь, что ль?
– - спросил крестный.
– - Нет, -- протянул Макарка.
– - Ну, так ложись. Вот забирайся под лавку и ложись. Макарка скинул с себя поддевочку и, не разуваясь, лег головой на сумку. И тотчас же заснул…
На другой день после обеда показалась Москва. Из-за леса в одну прогалинку резнул глаза огонь лучей, игравших на куполе храма Спасителя, и задрожал в туманной синеве. Другие говорили, что видели какие-то дома, Симонов монастырь. Макарка же ничего разобрать не мог; ему мерещилась только большая серая стена с неровными зубцами и горел этот огонь.
– - А скоро мы приедем?
– - Не скоро, еще двадцать верст.
Подводы въехали в село с чистыми, нарядными домиками, с крашеными наличниками и палисадниками. В селе строилась большая новая церковь и обносилась каменной оградой. Чувствовалась зажиточность, почти богатство.
– - Д-да, матушка Москва-то и людей кормит, и на стороне жить дает!..
Дорога пошла под гору; лошади побежали рысью, поднимая колесами пыль. Земля и по сторонам совсем просохла; уже кое-где зеленела молодая травка, распускались почки на деревьях, мужики пахали. Дальше по сторонам дороги пошли дачи. Шла уборка, разбивались клумбы, сажали цветы. Навстречу то и дело попадались ехавшие господа, сытые, чистые, в чистых колясках, на таких чистых и сытых лошадях, что они блестели, как плис. И перед этой чистотой и сытостью обветренные, заскорузлые, измятые седоки, ехавшие из деревни в Москву, казались такими жалкими, несчастными. Их нельзя было назвать и людьми, как охваченные морозом опенки не похожи на настоящие грибы.
– - Какие все богатые!
– - не утерпел, чтобы не сказать, Макарка.
– - Гладкие, черти!
– - согласился подпасок.
– - Ничего не делают, живут.
– - Нешто ничего не делают?
– - Ничего… У них все прислуга. Постель ему постелет, утром полотенце подаст, самовар поставит и чаю нальет. Кушай, ваше степенство, да не обожгись.
– - А ты видал, как господа живут?
– - Еще бы! За Москвой их прорва… На дачи выезжают… Днем спят, а вечером гулять выйдут. Сам идет и барыню под ручку ведет… А то двух еще. А какие у них собаки -- стриженые, с ошейниками. Барыни их на руках носят… целуют… говорят, едят с одного блюда.
– -
– - Стало быть, дает, когда мать сыра-земля носит.
Подъехали к огромному парку. Среди парка раскинулся обширный каменный дом с башней, и на башне красовались настоящие часы, выбивающие всякую четверть. Переехали мостом через пруд; дорога пошла по краю соснового леса. Подвод тянулось уже столько, что им не видно было и конца.
Настроение у всех переменилось, меньше шло разговоров, не стало слышно песен и смеха, которые часто вырывались до этого, на лица набежала тень заботы, каждый ушел в себя, и ему уже меньше было дела до другого. Не стало разговорчивости, смеха, шуток. Одни задумывались, как им удастся устроиться в Москве, вспоминали, кому кого нужно повидать, что передать. Макарка же глядел на невиданную жизнь с удивлением и любопытством.
Дорога разделилась на две, и середина ее была засажена раскидывающимися липами. Поохали одной стороной, которая шла по краю необъятного ровного поля. Потом пошли опять постройки, сады, дорогу пересекали рельсы; когда рельсы переехали, то подводы очутились около огромных ворот; наверху ворот на лихих конях, поднявши в одной руке круглый калач, летела та самая баба, про которую говорили, что ее нужно целовать. Наверх вела небольшая железная лестница. У Макарки екнуло сердце, и он оглянулся кругом, но седоки были настолько погружены каждый в свое, что совсем забыли создавшуюся дорогой шутку.
"Слава богу, забыли", -- подумал Макарка и легко вздохнул.
– - Ноги-то подбирай, чего вытянул!
– - сердито крикнул на его крестного рыжеусый солдат с красными веревочками на плечах и с саблей на боку. Павел торопливо подобрал ноги и закинул их в телегу.
I V
Несмотря на долгую езду по тряскому шоссе, сиденье в телеге с подогнутыми ногами, отчего ломило все члены, Макарка не чувствовал усталости или забыл про нее. Он шагал за крестным по тротуару и с раскрытым от удивления ртом глядел на лавки, магазины, дома. Все тут было так не похоже на то, что он до сих пор видел. По улице тянулись двухэтажные коробки огромных размеров, и в них сидели люди наверху и внизу. Люди в бесчисленном количестве шли им навстречу, обгоняли их, многие с любопытством взглядывали на него с крестным и шли дальше. Потом пошли дома еще выше и богаче. Они как будто стиснули улицу и сделали ее уже: по ней конки не ходили, но пешеходы текли рекой.
Прошли одну площадь, подошли к другой, попались ворота в два пролета с часовней посредине; за воротами развернулась площадь, очень широкая, с одной стороны которой тянулась высокая кирпичная стена, а в конце возвышалась расписная разными красками церковь. Потом они подошли к мосту через широкую реку… Макарка спросил:
– - Крестный, это Москва-река?
– - Москва-река.
Перейдя мост, они свернули налево и пошли новой улицей, уже не такой оживленной, как первая. В конце этой улицы направо возвышалась огромная каменная труба, выше деревенской церкви, а около нее краснела другая, круглая, железная. Трубы окружали белые кирпичные корпуса с бесчисленным количеством окон. Это и была та фабрики, на которой работал крестный.
Ворота фабрики стояли на запоре. В будке у калитки сидел дворник в белом фартуке и с медной бляхой на картузе и, держа на растопыренных пальцах блюдечко, пил чай. Павел поклонился дворнику и прошел в ворота.
На мощеном дворе ходили рабочие, каменщики, плотники в холстиновых фартуках. Молодой мужик в пиджаке распоряжался ими. У одного угла стояли два господина в белых каленых воротничках и в шляпах и о чем-то говорили между собой.
– - Немцы!
– - шепнул мальчику крестный и, снявши картуз, низко поклонился. Один из немцев, с рыжими усами, дотронулся до козырька круглой фуражки; другой же совсем не заметил поклона.