Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)
Шрифт:
– Нет, нет, бабушка, не надо! Что вы, она обидится! Неудобно ей.
– Ладно, я сама с ней поговорю. Вот придет на поминки и поговорю. Где ж это видано – четыре месяца без денег! Почему она сама-то ко мне не пришла? Она ж от меня в детстве никакого отказу не знала. Забыла совсем, наверное.
– Ладно, бабушка, спасибо вам за все. За чай, за привет, за ласку. Пошел я. А Сашеньку мою не обижайте, ладно? Смотрите – она уже ни жива ни мертва сидит!
– Да бог с тобой, Костенька! Как же можно-то? Такое дите обидеть – лучше совсем на свете не жить!
– Ну да, ну да… – усмехнулся, подмигнув весело девушке, Костик, – вот видишь,
Он встал из-за стола и, еще раз приобняв Сашу за плечи, поцеловал в макушку. «Надо же, ласковый какой паренек. Как над дитем трясется над невестой-то, поди ж ты…» – умилилась на них Мария.
Проводив до двери Костика, она вернулась на кухню, села напротив улыбающейся напряженно Сашеньки.
– Ты есть хочешь? Я сейчас суп куриный буду варить, а пока давай яичницу с салом сделаю. Будешь?
– Нет, я не хочу… – тут же замотала головой девушка.
– Да ты не стесняйся меня, деточка. Мне ведь только в радость, что ты у меня поживешь! Одной-то совсем, совсем плохо. Пойдем-ка я тебе комнатку твою покажу! У меня там чисто, и занавески я новые недавно повесила.
Она провела Сашу в небольшую комнатку, оклеенную веселенькими дешевыми обоями с яркими белыми пятнышками ромашек на зеленом лугу, в самом деле чистую и уютную, похожую на девичью наивную светелку.
– Вот здесь и будешь жить… Видишь, и шкафчик для одежды тут есть, и стол для занятий твоих! Нравится?
– Да! Очень нравится! – согласно закивала головой Сашенька. – Здорово как! И окно такое большое, необычное. И места много!
– А здесь везде много места, Сашенька. Вся квартира такая огромная – как в лесу гулять можно. Пойдем, я тебе покажу…
В полупустых, не обремененных лишней мебелью комнатах везде ощущалась хозяйская любовь к чистоте и минимализму: старинный паркет матово поблескивал надраенными мастикой дубовыми планками, встречавшиеся изредка узорчатые салфетки топорщились белоснежной наивной крахмальностью, даже крупные дождевые капли на промытых до блеска оконных стеклах казались чистыми и прозрачными, красиво, будто играючи, перетекали из одной в другую. Сам воздух в квартире, казалось, был до блеска отмыт детским мылом и мочалкой, отдавал природной свежестью чистоты, не испорченной запахами химических «освежителей». Проведя гостью по пространству своих владений с лепными высокими потолками, большими арочными окнами и широкими коридорами, дважды переходящими в уютные холлы-полуниши с поместившимися в них маленькими дендрариями из комнатных растений, она снова усадила ее за кухонный стол и принялась таки готовить обещанную яичницу, не слушая робких Сашиных возражений.
– Тебе обязательно надо хорошо кушать, деточка… Посмотри, какая ты бледная! Прямо смотреть на тебя больно!
– Так я просто не накрасилась сегодня… – оправдывалась Саша. – А есть я и правда не хочу! Не привыкла в такое время.
– Почему? Сейчас как раз самый обед! Вот съешь-ка яичницу, а на ужин я что-нибудь повкуснее сделаю! Или супа тебе наварить? Ты что больше всего любишь?
– Не знаю… – пожала худенькими плечами Саша. – Я все ем. Что глазами вижу, то и ем.
– Вот и умница! Не привередница, значит. А с Костиком-то давно встречаешься?
– Да… Нет… Ну, в общем, не так уж давно… А что?
– Показалось мне, будто побаиваешься ты его. Или нет?
– Нет. Что вы. Он хороший. Он добрый. И это, как его… Заботливый, вот!
– Ой, не знаю, деточка… Я думаю, трудно тебе за таким
– Почему?!
– Да уж больно он на моего Бориску в молодости похож. Тот такой же ласковый был, как теленок. Тридцать лет мужику стукнуло, когда познакомились, а все словно только-только от мамкиной титьки отпал. И воспитанный вроде, и лицом красавец, а дитя дитем: оторвется от юбки и прыгает козликом на свободе до первой жизненной неурядицы, которую решать к мамке бежит, а сам – ни-ни…
– Нет, что вы, Костя не такой… Он хороший.
– Так а я говорю разве, что Бориска у меня плохой был? Совсем даже не плохой! Тут дело в другом, деточка.
– А в чем? – озадаченно моргая густыми ресницами, уставилась на Марию Саша.
– А в тебе… У тебя-то самой хватит терпения с маминым сыночком жить? Настена ведь с Костиком тоже как с писаной торбой всю жизнь носится – мне Надя рассказывала. И в детстве его сверх меры баловала, и даже дралась с кем-то, говорят! Мне легче было – я своего Бориску как за ребеночка приняла, так и держала, этим и жила. Как передала его мне с рук на руки покойная его матушка Софья Андреевна, царство ей небесное, так и отслужила ему верой и правдой полные тридцать пять лет. И мамка, и жена, и домработница – все во мне ему сошлось! И прожили счастливо.
– Ну так и хорошо же?
– Хорошо-то хорошо, да не всякая сможет так-то жить! Вот у Софьи Андреевны тогда ума хватило сообразить, что именно в мои руки Бориску передать надо – правильно она меня разглядела, умная была женщина. А тебя Костик с матерью своей знакомил?
– Нет…
– Тогда сама соображай, что к чему! Ты, видно, девочка хорошая, только молодая еще да глупенькая. Жалко ведь будет – пропадешь ни за грош. Такому мужику надо всю себя посвятить до остаточка, тогда и жизнь какая-никакая семейная получится. А иначе и не начинать лучше! Понимаешь?
– Понимаю. Какая вы мудрая, тетя Маша.
– Да какая там мудрая, что ты… В твоем-то возрасте я дурней дурного была! Только одну черную работу и знала – трое ртов на мне значилось. Забот – выше крыши: всех обуть-накормить, мачеху полечить, девчонкам-сестрам образование дать. Только успевай-поворачивайся! Это уж когда мне сорок стукнуло, я с Бориской-то жить начала. Да и тогда еще дура-дурой была, ничего не понимала. Махала и махала себе тряпкой – санитаркой работала сразу на трех работах, много ума не надо… Это потом уж Софья Андреевна, когда пять лет перед кончиной своей парализованной лежала, стала со мной всякие умные разговоры разговаривать да книжки себе вслух читать заставляла. Так и умерла у меня на руках. Бориска тогда убивался – сил нет! Ровно как дитя малое, в лесу брошенное… Уткнется мне в грудь и плачет, плачет. Да жалостно так, главное! Я его понимала. И успокаивала, и по голове гладила.
– Понятно… – тихо произнесла Саша, протыкая вилкой яичный желток и наблюдая, как желтое его аппетитное нутро медленно разливается по запеченному в белке большому куску розового бекона.
Саше вдруг страстно захотелось есть, так, что задрожало, затряслось все внутри, и наполнился мгновенной слюной рот. «Надо же, давно у меня такой аппетит не просыпался! – подумала она, вонзаясь зубами в горбушку ржаного, подогретого на сковородке хлеба и примериваясь глазами и вилкой к куску бекона. – А я думала, во мне все земные человеческие желания давно умерли… А тут, надо же, голод проснулся…»