Из жизни одноглавого. Роман с попугаем
Шрифт:
— Спешить некуда, — ободрил Красовский. — Впереди вечность. Достань, пожалуйста, рюмку.
***
Он уже осторожно поднес горлышко к стопке — и в эту самую минуту дверь кабинета распахнулась без стука, но с треском.
Оба моих друга застыли в немом изумлении, оборотившись ко входу.
Я тоже вздрогнул, но хватило мгновения, чтобы уяснить: две фигуры, появившиеся на пороге, давно мне знакомы. Поэтому я следил преимущественно за бутылкой: ей стоило лишь накрениться в руке Красовского еще на долю градуса, чтобы коньяк потек сначала в рюмашку, а затем и на стол.
— Добрый
При этом она так неестественно и по-людоедски улыбалась, что ее физиономией можно было, наверное, отгонять злых духов: толстый слой пудры придавал ей мертвенную белизну, поверх которой страшно горели огромные глаза — точнее, дьявольски зачерненные подглазья и веки. Левый маленько потек; поскольку дождя за окном не наблюдалось, это можно было объяснить только чрезмерной потливостью.
— Здрасти, — пробормотал выглядывавший из-за плеча начальницы Панфутьев. То ли, черт бы его побрал, Пафнутьев — никогда не мог толком запомнить.
Взгляд Махрушкиной застыл на рюмке.
Явно преололевая охватившее его окаменение, Красовский оторвал от нее, так и не наполнившейся, горлышко бутылки и стал нервно навинчивать крышку.
— А что ж вы так, — умильно сказала Махрушкина, уставляя руки в боки, отчего вся сразу стала похожа на матрешку: живот вперед, влажная грудь бешено рвет постромки и, пересилив сбрую, тестом выпирает в прямоугольный вырез пунцового платья. Только грозный белокурый бастион на голове, которому в эту минуту не хватало лишь окутаться пушечным дымом, да клоунски набеленная физиономия несколько противоречили распространенному простонародному образу. — Что ж вы прерываетесь? Вы продолжайте. Как говорится, на здоровьичко.
— Злоупотребляют, — сказал Панфутьев-Пафнутьев — как железом по стеклу. — В рабочее время.
В противовес начальнице худой и низкорослый Панфутьев-Пафнутьев был совершенно не накрашен и одет по положению: коричневый костюм-тройка, синий в молнию галстук, такая же синяя после утреннего бритья челюсть, аккуратный пробор на костистой лысине, в левой руке сумочка-«пидораска». Единственное, что в нем было клоунского, — это глянцевые туфли на высоком каблуке клинышком.
— Здесь! — подхватила Махрушкина в полный голос. Для небольшого помещения, где все мы находились, его было, пожалуй, многовато. — В святилище культуры! В храме книгообеспечения! — Она повела очами и вдруг воскликнула, указывая на меня фиолетовым и длинным, будто у покойника, ногтем и содрогаясь то ли от гнева, то ли от показной брезгливости: — А это что? Что это?!
«Вот сволочь! — подумал я. — Ведь сколько раз прежде встречались! Еще в иные времена и сюсюкала…»
— Простите, Марфа Семеновна, — сказал вполне пришедший в себя Калабаров. Он уже поднялся из кресла и стоял у стола, приглашающе ведя рукой от двери к окну: проходите, мол, что же вы там топчетесь, дорогие гости. — Простите, но правила русского языка в данном случае требуют, с вашего разрешения, местоимения «кто».
— Тут! — крикнула Махрушкина будто совершено вне себя, в новом ужасе прикладывая мужицкие ладони к набеленным щекам, и я заметил, как стремительно потек у нее второй глаз. Насурьмленные очи моргали с частотой телевизионного кадра. — В капище разума!.. Куда весь российский народ!.. Зоопарк развели!.. Зверинец!.. Он ведь гадит куда ни попадя!
Это уже было слишком. Зря она так. Кто такое вынесет?
Если бы она, эта чертова Махрушкина, начальник отдела Департамента, не довела меня своим хамством до белого каления, я, может быть, холодно сказал бы ей примерно
Но чувства вскипели мощнее, чем мог бы сдержать холодный разум.
Я расправил крылья во всю ширь и гаркнул что было мочи:
— Дур-р-р-ра ты пр-р-р-роклятая!
***
Эмоциональная буря оказалась слишком сильной, и все дальнейшее я видел как в тумане.
Идиотка Махрушкина взбесилась и, покраснев, как огнетушитель, завопила, что уже сколько раз просила Калабарова подать заявление по собственному желанию, а ее вместо того травят попугаями.
Напряженно улыбаясь, Калабаров ответил, что ему его работа по-прежнему нравится, сколько бы попугаев с ней ни было связано; и, мол, напрасно вы, дорогая Марфа Семеновна, так стараетесь меня ее лишить — все равно не получится.
А Махрушкина, уже совсем вне себя, возьми и проколись: завизжала, что есть другие, и гораздо более уважаемые, люди, которым работа Калабарова тоже нравится, и нечего ему тут, когда они такие заслуженные.
Калабаров сделался лицом в цвет своей шевелюры, но все же холодно и брезгливо ответил, что если этим уважаемым людям по душе столь прибыльная работа, так пусть возьмут на себя библиотеку в каком-нибудь новом районе, позанимаются ею лет пятнадцать не покладая рук и сделают то, что он, Калабаров, сделал из своей. И вообще, добавил он, пора ему, пожалуй, к Николаю Федоровичу заглянуть — чайку попить, посоветоваться.
Тут Махрушкина совсем будто с цепи сорвалась и выложила (думаю, это было тайной): что сколько он, Калабаров, ни потратит времени, шляясь по этажам Департамента, толку все равно не будет: позавчера приказ подписан, чтобы самого Николая Федоровича с первого числа со всем уважением на пенсию, а то слишком уж засиделся, проходу от него никакого и всем дыркам затычка.
Я прямо съежился весь: эх, думаю, елки-палки, это же не просто подстроено, это подстроено на многих уровнях. Вроде войсковой операции: танковый полк выдвигается с севера, в то время как три батальона пехоты наступают с востока при поддержке двух эскадрилий, налетающих с юга…
Калабаров хотел слово вставить, да куда там: Махрушкина — ураган. Если, голосит: опять по собственному не хочешь, — так она весь Департамент на ноги поднимет, до самого верха дойдет, а своего добьется — вылетит Калабаров по статье, да по такой, что потом вообще никогда на работу не устроится. И Панфутьев-Пафнутьев ей в том порукой: не зря они оба своими глазами видели, что Калабаров в рабочее время злоупотребляет. Вместо того чтобы высить авторитет молитвища буквочитания у тщетно рвущихся в него россиян.