Шрифт:
Петра Хаммесфар
Избавление
Перевод c немецкого А. Тарасова
В привычном распорядке дня Гарри был один определенный момент, который он ненавидел больше всего. Он не просто ненавидел, он одновременно боялся его. Это был момент, когда Нина выходила из кухни в общую комнату, как правило, вскоре после того, как стрелка на часах переползала за восемь.
Гарри, по своему обыкновению, сидел тогда перед телевизором и пытался сосредоточиться на восприятии актуальных событий в мире. Нина к этому времени заканчивала мыть последнюю тарелку, особенно тщательно вытирала руки и начинала смазывать их кремом. И у Нины была ужасно раздражающая манера смазывать
По сути дела, положение было смешным. Они без проблем могли позволить себе держать домработницу. Но Нина категорически это отвергала. Многократно Гарри предлагал ей купить хотя бы посудомоечную машину. На это Нина отвечала только улыбкой.
– Да что ты, Гарри, это уже совсем ни к чему.
На самом деле это доставляло ей удовольствие. Ей нравилось рассказывать о том, что она успевала сделать за день, давала понять, что не позволяла себе ни минуты покоя, чтобы только как можно больше скрасить ему жизнь. Это последнее мытье посуды было для Нины триумфальным венцом ее насыщенного хлопотами дня.
Какое-то время Гарри внушал себе, что может избежать этого драматичного зрелища, просто выскочив из кухни и уставившись в телевизор. Как только Нина начинала собирать после ужина посуду, переносила ее со стола в раковину на подставку для сушки, Гарри вставал и со словами: "Пойду-ка посмотрю новости" ретировался в общую комнату. Но это ему не помогало. Нина разгадывала его замысел, как разгадывала все в его жизни.
Потом он сидел перед телевизором, в то время как на кухне с шумом лилалась в раковину горячая вода. Он глядел на картины войны и мира, в то время как Нина тщательно и осторожно опускала в горы пены чашку за чашкой, тарелку за тарелкой. И в то время как Гарри пытался вникнуть еще хотя бы в карту погоды, Нина уже заканчивала свою работу.
Он слышал, как она убирала посуду в шкаф. Он, вместо того, чтобы наблюдать за продвижением антициклона над центральной Швецией, косился на то, как Нина брала в руки маленькую зеленую баночку с кремом, отворачивала крышку, окунала внутрь палец. Он видел все это, потому что ему приходилось видеть это сотни, тысячи раз.
И потом, значит, Нина смазывала кремом руки, входила при этом в комнату, останавливалась в дверях и, как будто интересуясь, спрашивала, какую передачу Гарри хотел бы смотреть сегодня вечером. Она мило, почти нежно, улыбалась ему, мяла и растирала свои ладони, уверенно вгоняла большим пальцем крем в промежутки между пальцами, поочередно давила внутренней поверхностью одной ладони на тыльную поверхность другой, и не было этому никакого конца.
Гарри не мог сказать, почему эти, сами по себе безобидные, движения до такой степени вселяли в него панику. В этом ведь не было ничего необыкновенного. Нина очень следила за своей внешностью, и в конце концов делала она это только для него. От коллег по работе Гарри часто слышал в отношении своей супруги слова зависти, его в открытую называли счастливчиком.
А он день ото дня становился все меньше. Всякий раз, когда ему приходилось выносить на себе муки этого коварного ритуала, он чувствовал, что случись так еще три, быть может, четыре раза, и он совсем исчезнет. Просто растворится и улетучится, как те нежные облачка дыма от его сигареты, когда Нина распахивала окно.
Порой Гарри видел в своих мечтах, как он с размаху тычет Нину лицом в гигантскую банку с кремом, как замазывает ее рот и нос липкой, жирной массой, слой за слоем, пока Нина не задыхалась
Снова плеск воды, горы пены и медленно погружающееся в них тело. И эти трущие, мнущие, гладящие, массирующие руки. Они не пропускали под собой ни сантиметра кожи. Правильное, почти без морщин лицо. Шея, о которой она так часто сообщала ему, как об особенно чувствительном участке своего тела. Тонкие, покрытые легким загаром руки. Длинные, упругие ляжки. Плоский и для Нининого возраста удивительно подтянутый живот. Маленькая и, вероятно, только поэтому еще такая эластичная грудь. Спина, безупречная, как все в Нине. Выстроенные на столике под зеркалом, стояли они, все эти кремы и лосьоны, бутылочки, баночки, тюбики.
Нине было под сорок. Гарри был на добрых пять лет старше ее, в полном, так сказать, для мужчины расцвете лет. Нина была стройна и невысока. Когда Гарри стоял рядом с ней, все еще хорошо было видно, что он был на целую голову выше нее. Видный мужчина спортивного телосложения, с густыми, слегка вьющимися волосами и этим строго-выразительным мужским лицом, которое нет-нет да и притягивало к себе еще заинтересованные женские взоры.
В личном же плане картина была совсем иной, хотя чисто внешне Гарри не изменился. Он производил лишь более зрелое, чем двадцать лет назад, впечатление, выглядел серьезнее, степеннее, что ли, сделался спокойнее и тверже характером.
В ванной Нина пребывала около получаса. Когда она выходила из нее, на ее плечи был обычно накинут длинный, до пят, пеньюар нежно-розового цвета, который она даже не трудилась застегивать. Он свободно, балахоном, свисал на ней, распахиваясь как раз настолько, что Гарри мог видеть черный треугольник ее кружевных трусиков. Нина всегда спала только в одних таких трусиках. Они были черными или сиреневыми, бледно-зелеными или белоснежными. Это не играло больше никакой роли.
Стоя в дверях, Нина с обворожительной улыбкой спрашивала:
– Еще не устал?
И когда Гарри, едва двигая тяжелой головой, поднимался с кресла, она добавляла:
– Может, приготовить тебе чаю?
Что бы он не отвечал, она заваривала ему чай. Ромашковый, реже мятный, чуть подслащеный, до невозможности горячий. Всякий раз, когда Гарри входил в их спальню, его взгляд первым делом падал на дымящуюся чашку с чаем.
Нина уже вся потягивалась под тонкой простыней, с улыбкой, полной трепетного ожидания, глядела на него, следила за тем, как он снимал носки, как брал по краям брюки, чтобы аккуратно сложить их, складкой к складке. Если он не делал этого, то за него делала это она, Нина. Потом он лежал рядом с ней, переполняемый не поддающейся определению смесью ощущений, состоящей из страха, брезгливости и, возможно, даже отвращения.
Теперь Нина осведомлялась, как прошел его день. Предлагала помассировать ему застывшую шею, слегка "разрыхлить" затвердевшую мускулатуру его плеч. Это было ее стартовым сигналом, его сигналом тревоги. Ведь Нина не удовлетворялась только шеей и плечами, она то и дело застревала в нижних регионах, называла то, что находила там, своим маленьким другом. И если она не достигала нужной цели своими чрезвычайно искусными руками, то прибегала к помощи языка.
Для него это было сплошным мучением. Каждый раз Гарри чувствовал, как какое-то оцепенение охватывает его ноги, как оно поднимается все выше, переходит на бедра и таз, на грудь, пока наконец все его тело не застывало на простыне, точно деревянное.