Избавление
Шрифт:
— Да как же я сумею? В мастерскую бы нужно…
— Заштопай кое–как. Нитки зеленые есть… Через час вызову "доджик", и двинемся.
— Шинель я смогу заделать. Но ты во все новое переоденься, а это грязное с собой заберем, — сказала она и подала с вешалки аккуратно выглаженные брюки и гимнастерку.
Алексей подошел к колонке во дворе, разделся по пояс, помылся и сразу почувствовал себя легко, а надев гимнастерку, при ремнях — уже совсем по–праздничному.
Они посидели перед дорогой, хозяйка–мадьярка принесла им корзиночку
— Ой, да куда же столько нам! — всплеснула руками Верочка.
— Хватит, спасибо, мамаша, — в тон приговаривал Алексей.
Попрощались…
Европейские дороги, когда по ним уже отшумела война, показались Алексею шикарными. Он дивился, что раньше таких скорых и веселых дорог будто и не замечал, — приходилось и эту местность преодолевать с боями, нередко и на брюхе. А вот теперь ревет сильный мотор "доджика", свистит по бокам ветер. Порой у самой дороги нехотя поднимались какие–то крупные, в ярком оперении птицы, и Верочка то и дело умоляла водителя не раздавить чудных, несмышленых птиц.
— Чего они жмутся к дороге? Какие это птицы, Алеша?
— Разве не знаешь? Да это же фазаны. Самые настоящие фазаны! отвечал он. — Ох, тут и охота добычливая!.. Кончится война, обязательно поохочусь в поймах озер.
— Куда же убивать время после войны, как не на охоту, — оживился водитель. — Моя половина безвыездно дома, и вы свою увозите… Чего нам, холостякам? Только и стрелять…
Верочка усмехнулась, а через минуту взгрустнула, и водитель сник, пожалев, что затеял этот ненужный разговор.
На второй день, под вечер, они въезжали в Бухарест, шумный, крикливый и суетной. На вокзале было битком набито людей; в огромном, с застекленной крышей здании возле стен и прямо на полу лежали вповалку люди, стояли штабеля корзин, из которых совали головы сквозь ивовые прутья и отчаянно горланили гуси, утки, куры. Бородатый, в высокой барашковой шапке румын вел через зал, ища глазами укромный закуток, косматого барана. Упираясь передними ногами, баран скользил копытцами о цементный пол, но румын тащил его волоком.
Костров подошел к окну советской комендатуры, постоял немного, словно собираясь с духом, и протянул проездной документ, в котором говорилось, что он едет в краткосрочный отпуск и с ним следует жена. Бегло взглянув на документ, дежурный офицер равнодушно отложил в сторону отпускной билет. Потом свирепо приподнял глаза:
— Товарищ подполковник, вам запрещено ехать. Придется вернуться обратно.
— Как так вернуться? Почему? — Костров сунулся головою в окошко, уставился на него недоуменно, будто не веря.
— Потому что отпуска запрещены. Вам бы знать… Сейчас сделаю отметку, и в течение трех дней вам надлежит прибыть в часть. Жена пусть одна едет.
— Товарищ… Простите, но я же везу беременную… Войдите в мое положение, — взмолился Костров, но дежурный
— Простите, — побледнел Костров. — Верните документ!..
Дежурный с ехидной улыбочкой протянул ему отпускной билет и холодно проговорил:
— Только этого окошка вы не минуете.
Листок подрагивал в руке у Кострова, он стоял подавленный и одурманенный, как после сильного угара.
Поджидавшая у стены на вещах Верочка увидела, что с Алексеем что–то неладно, подошла к нему мелкими шажками:
— Алеша, что–нибудь случилось? Ты такой сумленый.
— Сатана! Паршивец! Баран! — отходя от окошка, ругался Костров.
Верочка схватила его за руку:
— Да что с тобой?
— Штамп на проезд не ставит. Получается, бумага выше человека ценится. — И огрызнулся, поглядывая на окошко: — Тыловой службист, будь ему неладно!.. Требует, чтоб я в течение трех дней вернулся обратно.
— Но… Но это же несправедливо! И какое его дело вмешиваться? Тебе же разрешили?
Он покусал губы, проворчал:
— Когда воевать… Границу переходил с боями, никто не спрашивал документы…
— Что же делать–то? Я сама пойду… — решилась Верочка.
— Разве он поймет, эта пустая душа?!
— Но что–то нужно предпринимать? В конце концов, я смогу и одна добраться.
— Нет, — уже приходя в себя, проговорил Костров. — Я не могу отпустить тебя одну. Зачем нужен этот риск? Да и с какими глазами вернусь я в армию!.. Попрекать начнут, скажут: "Эх, шляпа, а не фронтовик!"
— Этому за окошком нужно синяки наставить! — послышался сзади осипший голос. Костров оглянулся, возле него стоял полнолицый, небритый солдат, в шинели внакидку. Лицо солдата показалось Верочке знакомым, вроде бы это был дезертир Паршиков из их села, но она не придала особого значения своей догадке.
Костров сердито посмотрел на солдата — мол, отойди, не твоего ума дело — и присел на свой чемодан, впился рукою в волосы, теребил их, мял, точно стараясь со злости вырвать пучок. Что делать? Отпустить Верочку, об этом и разговора быть не может. И как можно отпустить? За ней нужен догляд…
— Слушай, Вера, а если я один все–таки махну в армию? Тебя же устрою пока на вокзале.
— Зачем в армию?
— Сообщу начальству о произволе. Сюда позвонят, и поедем.
— Пока суд да дело… — неопределенно проговорила Верочка и замялась, не видя выхода из затруднения.
К ним подошел в новенькой, будто с иголочки шинели старший лейтенант. Он поставил возле их вещей два чемодана, попросив Верочку покараулить, сам же достал документы и прошелся к окошку. Документы его были в порядке, потому что дежурный очень быстро оформил их и отдал обратно. Вернувшись к чемоданам, старший лейтенант от нечего делать присел рядом, на свой большой чемодан, оглядел сперва Верочку, потом Кострова — оба они были грустные, расстроенные, и это заметил старший лейтенант.