Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

Разные памяти и рубцы оставила по себе война. Одни сложили головы, и павшие будут всегда опалять сердца горькой горечью тем, кто дождался конца войны и вынужден коротать жизнь в одиночестве и сиротстве; другие вернулись калеками, гремя костылями, пугая детишек оголенными, точно напоказ выставленными культяпками; третьи, а их большинство, прокаленные зноем и порохом походов, наполнят улицы сел и городов бравурным весельем, позвякиванием орденов и медалей…

__________

Дома.

Как хорошо почувствовать запах горячего ржаного хлеба в родном доме! И хотя Алексей Костров ехал не насовсем, временно, на побывку, за молодой женой, волнения его не притуплялись.

Мысленно он был уже там, среди близких. Радость встречи с родными, с Верочкой дополнялась думами о крохотном человечке — сыне, сынульке… С появлением его на свет Верочка поздравляла мужа еще из родильного дома.

"Тебя с прибавкой", — говорили ему обрадованные глаза знакомых и незнакомых сослуживцев, а потом попутчиков, а может, это самому себе Алексей говорил так?

Всю дорогу Костров чаял встречу с Верочкой, и виделась она ему утренним ласковым солнышком, а вот сынишку никак не мог представить. И когда переступил порог избы и Верочка, сидевшая у подвешенной к потолку люльки, метнулась к нему, метнулась всем своим существом — голубизною глаз, неубранными, раскиданными по плечам прядями спело–огнистых волос похоже, и впрямь солнышко! — Алексей грубовато–нежно прижал ее рукою…

Минутой погодя Верочка, рдея лицом, прошла в смежную комнату.

— Полюбуйся! Ты только погляди! — вернулась она, вся сияя и подавая ему завернутого в одеяльце ребенка.

Алексей в одно мгновение оробел, увидев розоватое личико. А Верочке показалось: к сыну, к этому крохотному существу, он отнесся вовсе не так, как хотелось ей, матери, даже отшатнулся, не ожидая, наверное, увидеть сына таким крохотным и почему–то жмурящим глазки. Очевидно, это состояние у Алексея не разнилось, было, как и у всех, за редким исключением, мужчин, но Верочка не могла и не хотела ничего знать: дав ребенку жизнь, она жила теперь им и ревностно требовала, чтобы жили ее дитем и все другие.

Неловкость первого ощущения быстро улетучилась, и Алексей принял спеленатого сына на руку. Держал с величайшей осторожностью.

— Не урони, Алешка. Боже упаси, уронить, — приговаривала Верочка.

— Да будет тебе! Будет!.. Как я уроню? Выдумаешь такое! — с напускной небрежностью отвечал Алексей.

Верочка будто только сейчас спохватилась, что у Алексея ведь одна рука, нечаянно может и выронить, и тотчас переняла сына.

— Ой, что же ты, малец, наделал? Он тебе китель обмочил, — засмеялась она.

— Ничего–ничего, ишь бутуз какой! Угу–угу, — тянул Алексей. Верунька, а смотри, у него какие глаза. Голубые–голубые!

— Голубые они будут, пока молоком кормлю. А там станут твои, карие.

— Он на тебя похож.

— Говорят.

— Знамо, на мать… Счастливый будет, — уверял Алексей и вдруг спросил обеспокоенно: — А где же наша мама?

— Картошку, кажется, на дальней делянке полет. Да нет, сено поехала стожить. Дожди у нас, может отаву прибить, и сопреет. Без кормов нынче, как без хлеба.

— Хлеб–то есть?

— Перебиваемся. Выдали на трудодни по килограмму, обещают еще. Покуда же на твой аттестат больше кормимся.

"Вот тебе и запас ржаного хлеба", — подумал Костров, но ворошить нехватки не время, зачем омрачать приезд. Заговорил о другом, стараясь придать веселость тону:

— Как я истосковался… По травам, сено бы убирать…

— Попытаем. Только уговор: я косить, а ты будешь таскать пучки в кучи, — мельком взглянув на его руку, сказала Верочка.

Алексей помолчал, затем кивнул согласно и спросил:

— А сынульку с кем оставим?

— Мама побудет, она пуще глаз следит, — сказала Верочка. — Правда, смешно и печально… Намедни качает она люльку,

я за водой к колодцу ходила. Вертаюсь, слышу, бац что–то об пол. Такой грохот и — крик матери. "Мама, что с тобой?" — зову. Вбегаю в комнату, а на полу и мать и люлька…

— Что случилось? — в нетерпении спросил Алексей.

— Случилось, хоть плачь. Оборвался крюк вон с той прогнившей потолочины, ну и бацнулась люлька. Спасибо, крюк не попал по головке. Наделал бы бед этот треклятый крюк.

Алексей нахмурился, враждебно глядя на потолок.

— Теперь опаски нет. Отец накрепко вбил крюк в матицу.

Спустя день, собрались все вместе и затеяли пир горой. Откуда только взялись кушанья: блины Аннушка затеяла из пшеничной муки, а моченую антоновку, помидоры и вилками засоленную, хранившуюся с прошлого года капусту принесла Пелагея Егоровна — умелица она по солениям овощей! — да и Алексей к столу выложил из чемодана консервы, мясные и колбасные, итальянские сардины в длинных и плоских баночках. Прослышал и Демьян о приезде Алексея, которого величал двоюродным братенем, и ему не перечили принимали это за чистую монету, хотя на самом–то деле какой же он брат седьмая вода на киселе! Ну, дело, в конце концов, не в том. Раз прослышал, приплелся, хромая, будь гостем, садись, Демьян, за стол. Нет, родственничка этим не ублажили, он молча заковылял к себе домой и притащил кусок крепко просоленного сала и бутыль самогона.

— Сало сгодится на закуску, а эту… сивуху уберите, — попросил Алексей.

Бились о потолок пробки из толстых бутылок шампанского, лилось вино через край, пили, заедали, хрустели моченой капустой.

— А-а, это не по мне, Аннушка, куды ты подевалась… Дай крепача моего. Победу справляем! — гудел Демьян, завладевший столом.

Он налил себе полный стакан, Алексею тоже плескал трижды, хотя тот и отставлял, даже пытался запрет изложить на свой стакан ладонью. Сваты Игнат и Митяй выражали молчаливое неудовольствие буйством Демьяна, они сидели рядом чинно, засунув за ворот рубахи холстяные полотенца, сидели, переглядываясь, и на радостях подмигивали друг другу. "А что я тебе, сват, говорил, сойдемся, — выражали глаза степенного и рассудительного Игната. Гляди, какую дочку твоему сыну подарил". А в глазах Митяя читалось: "Ну, не похваляйся Веркой. Хороша девка, ничего супротив не скажу. Только и мой–то Алешка — гляди, какой статный, герой, весь в орденах, в звездах… А что рука покалеченная, так это же… война".

Словом, сваты поминутно переглядывались, выражая мысли одними глазами.

Под общее внимание и хохот столом овладел Демьян.

— Слухай, Алексей, — Верка, жена твоя ненаглядная, подтвердит, потому как на ее глазах карусель творилась, — говорил Демьян, размахивая руками во всю ширь стола. — Значит, узнаем: крышка германцам и этому Адольфу с челкой, канцлеру империи… Победа, значит, наша. Привез эту весть в село районный уполномоченный милиции товарищ Дьяков. Но мы–то сами с усами. По радио давно прослышали, что сражения на лестничных клетках рейхстага ведутся… Ждем не дождемся полной капитуляции. И готовимся. Ломаем голову: как отмечать, чем? — сокрушался Демьян. — Вам на фронте легко: зарядили винтовки, вколотили по снаряду в пушку, дернули за шнур — и салютуй. Гром победы раздавайся. И в Москве салютище отгрохали — ого! Из тыщи орудий палили… А нам в селе–то хлопотно: ружья, а где их сыскать? развел руками Демьян. — Значит, салют не могет состояться. Какой же, прости душу грешную, салют, коль нет шумового, можно сказать, оформления. И тут нашлись храбрецы–добровольцы. Полезли на колокольню, привязали там рельсу и давай по ней гвоздить молотом.