Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Кочетов Всеволод Анисимович

В поисках ее обошли без малого все южное побережье. Стояли на знаменитых старинных заколах Черная Грязь, Над — Петром, Козел — все попусту. Только мережи зря парили в теплом мелководье. За четверо суток добыли пудов восемь, не более. Понятно, что и встреча с сыном не согнала хмури со стариковского лица: Оттолкнулся веслом от серого борта, долго смотрел вслед траулеру, долго видел синий китель и фуражку с белым верхом на капитанском мостике.

В звене Воронина, под стать звеньевому, народ был поживший на свете. Самой младшей здесь, единственной среди семерых мужчин женщине, и то за сорок счет

шел. Единственная эта женщина была вдовой покойного воронинского дружка — Андрея Дубасова, — та самая Марфа, что отхлестала веником забравшегося в ее баню Ивана Саввича.

Помер Андрей Прокофьич прошлым летом, взял тогда Воронин к себе в звено Марфу, думал: полегче ей будет у него, трудную работу сам за нее сделает. Да где там! — и нужды нет. Оказалась Марфа на промысле как тот силач, что в Новоладожском клубе перед войной двухпудовые гири — подкинет в воздух и на спину — чмяк! — поймает. Мережи ставить, подымать якорь, засосавшийся в илистое дно, карбас с мели столкнуть — всё Марфа может. Будто помолодела в озере. Этакая тугая, круглолицая, румяная. Даже смирная Пудовна беспокоиться стала, когда ее Кузьма уходил в озеро с Марфой. Самой пятьдесят с лишком, а юбку новую сшила в сто оборок, кофту купила из козьей шерсти.

И не без основания тревожилась Пудовна. Нет–нет, случится, и скользнет стариковский внимательный взгляд по округлостям форм могучей Марфы — скользнет, да и уйдет в сторону.

Не потому, конечно, глаза отводит свои Кузьма Ипатьич от Марфы, что скромен очень или телом слаб. Какая слабость! Правильно говорил Ивану Саввичу Алексей: запросто выгребал старый Воронин в лодке к Волховстрою, запросто ворочал в одиночку сойму кверху днищем на берегу, запросто мог Волхов переплыть в самом широком месте. Сильные грубые ладони били по воде, что ласты тюленьи.

Нет, иное мешало игривым мыслям. Дружка своего, Андрея Прокофьича, не мог забыть старик. С малых лет дружили, вместе к ладожским добытчикам Твердюковым дошли, когда лет по шестнадцати, по семнадцати стукнуло; вместе батрачили. А особенно сдружились, не на жизнь, а на смерть, в тот раз, когда сгинули в озере Щукин Алеша, Крохаль Егор, Данила Платов — отец Маришки, да Петр Скворцов — отец нынешнего колхозного председателя, Сергея Петровича. Вытащил Кузьма тогда Андрея из прорвы. А когда сам сдал, обмерзать начал, — грел его своим телом Андрей — наваливался, мял, на ноги ставил, тряс, по зубам двинул даже (сам потом винился), только бы не дать заснуть. Как братья–побратимы стали они с тех пор, будто в одной купели окрестились. И вот взглянет теперь Воронин на Марфу — Андрея увидит, взгрустнет, пойдет подсобит бабе. Не грубил ей никогда, прощал промашки в рыбацком деле, пререкания женские.

Марфа хотя и не злоупотребляла его уступчивостью, но все же вольней других держалась с крутым звеноводом.

— Что ж ты, Кузьма Ипатьич, не согласился? — сказала она и теперь, широко загребая веслом в паре с Константином Мазиным. — Взял бы сынок твой нас на буксир, мигом бы в Набатове были.

Воронин молча разглядывал далекие звонницы, щурил глаза, будто определял расстояние до берега. А сам думал: «Как–то у Алешки с добычей? Тоже пустой или на его миноносце, хочешь не хочешь, с рыбой будешь?..»

За звеньевого Марфе

ответил Мазин.

— Вот и видать, что ты баба, хотя и мужицкие порты носишь, — сказал он, не прекращая движения веслом. — «Буксир, буксир»!.. Собственное рассуждение в человеке должно быть. За буксир этот ухватишься — глядишь, и в лужу въехал. Соображай!

В разговор вступил дед Антоша Луков:

— Не ищи где легче, ищи где честней. Иной — он всю жизнь на буксире волокется. А почему? За легкостью гнался! Да и приобвык к ней, на себя надёжу потерял. Вот как! Смекаешь?

Но Марфа так и не поняла туманных рассуждений мужиков. Ей понятно было лишь одно: прими они буксир, предложенный Алексеем Ворониным, они бы раз в шесть скорей добрались до дома, не били бы зря и так в кровь до коросты разбитые веслами ладони, не жарились бы еще три часа на солнце.

В тишине шли карбасы. Только ровный деревянный стук весел в уключинах нарушал озерное безмолвие да нежно и мягко лопотала вода под бортами. Близился знакомый до малейшего изгиба, до каждого камня низменный берег, ничем не защищенный от свирепых осенних штормов. Отчетливей становились силуэты рыбацкого села. Тонкий, как шило, шпиль колокольни, проткнув гущу окружающих его вязов и лип, поддел своим светлым острием далекое белое облачко. Лиловые дымы слоились над крышами бревенчатых домиков. Воронин отметил: не дыбится дым, — значит, воздух гуще стал, давление вниз идет, как объясняет Серега–председатель. Перед большим, надо быть, волнением. Не иначе как к непогоде штиль такой стоит невообразимый.

Но когда еще забушует озеро, когда загуляют в нем крутые волны, — а в душе Кузьмы Воронина волнение давно поднялось. Он смотрел на «Ерша», причаленного к пристани «Ленрыбы». Черными муравьями сновали люди по сходням между его бортом и бревенчатым причалом, таскали и таскали белые лучинковые корзины… Знать, не пустой вернулся Алешка. Батька все озеро исколесил, а сынок — вот тебе! На сутки поди вышел, и уже добычу таскать не перетаскать. А еще гаркнул ему, сдуру: гремит–де, что бочка порожняя, твой траулер.

— А ну, стой! — скомандовал вдруг старик.

Гребцы затабанили веслами, выравниваясь борт к борту.

— Ты что, Кузьма Ипатьич?

Воронин молча поднял брезент, осмотрел рыбу в садке своего карбаса, перебрался в другой карбас и там тоже покопался в рыбьей залежи.

— Дрянь! — сказал зло, швырнул скользкого ершонка в воду и, стоя во весь рост, долго утирал о холщовую штанину изъеденные водой и солью коричневые пальцы. — Дрянь! — повторил. — Надо выбросить и не срамиться. Нету и нету рыбы — и все. В другой раз, доведется, наверстаем. А с такой трухой — на смех ехать.

Марфа удивилась — выбрасывать рыбу? Столько пудов! Опять непонятное мужики затевают. Но Константин Мазин поддержал звеньевого. Дед Антоша Луков перебирал руками белоглазых судачков, рябеньких окунишек, широких — в ладонь — густерок, заглядывал им под жабры, дул в разинутые рты — оживлял. Он склонен был разделить мнение Марфы — зачем губить добро: добывали, труд на него тратили. Но дед Антоша был стар, куда старее остальных, всякого перевидал в жизни, знал хитрые душевные глубины, знал, что честь–достоинство рыбацкое иной раз дороже любой добычи. Смолчал.