Избранная лирика

Вордсворт Уильям

К Милтону [137]

MILTON! thou shouldst be living at this hour: Ах, Милтон, что за время ныне! Не Англия, а затхлый пруд. Алтарь и меч, очаг и книги, Монарший двор и сельский труд — Во всём была когда-то доблесть. И вот она сошла на нет. Приди, наш символ, наша совесть, Подай отеческий совет. Исполнен праведного гнева Среди неправедных пиров, Ты был — Звезда; высок, как Небо; Как Море синее — суров. Дай бог и нам такую нить, Такую преданность Отчизне — Твою возвышенность хранить Среди быстротекущей жизни.

137

Перевел Яков Фельдман

SHE dwelt among the untrodden ways [138]

"Она жила среди дорог"

Она жила среди дорог Намеченных едва, Там, где ручей ворчливо строг И стелется трава. И вслед за мудростью старух Я мог бы повторить: В ней было нечего хвалить И мало что любить. Фиалка крохотная на Камнях, где мягкий мох. Звезда вечерняя — она Одна среди дорог. Как тихо жизнь она жила, Как тихо умерла, Как мало радости с собой В могилу унесла.

138

Перевел Яков Фельдман

К жаворонку [139]

Ethereal minstrel! pilgrim of the sky! Эфирный бард, небесный пилигрим! Презрел ли ты забот обитель — землю? Забыл ли ты свой дом в траве росистой? Или пока ты плещешь, голосистый, Твои глаза и сердце — там, внизу? Одни и те же крылья лепят песню В траве росистой и на небесах. Оставь садовый сумрак соловью! Тебе довольно солнечного света. Вот образец для мудрого поэта: Пой в небесах, люби свою семью.

139

MILTON! thou shouldst be living at this hour:

Мальчик-идиот

Баллада. [140]

Знаменитая баллада Уильяма Вордсворта «Мальчик-идиот» была написана в Англии в 1798 году. В том же году она была издана в книге «Лирические баллады», включающей поэтические произведения Вордсворта и Кольриджа и являющейся, по сути, первым литературным памятником европейского романтизма. Одиннадцать лет назад баллада Вордсворта в переводе А.Карельского под названием «Слабоумный мальчик» была напечатана в журнале «Иностранная литература». Перевод А.Карельского, достаточно добросовестный, все же весьма приблизителен в целом ряде мест и небезгрешен в техническом исполнении (множество неточных рифм, совершенно недопустимых в передаче европейского подлинника эпохи романтизма). Новый перевод И.Меламеда сделан специально для готовящегося ныне полного издания «Лирических баллад» Вордсворта и Кольриджа 1798 года на русском языке. Соответственно и перевод этот отличается от прежнего тем, что выполнен по ранней, первой редакции баллады.

140

Перевод Игоря Меламеда

Бьет восемь. Мартовская ночь Светла. Луна плывет вверху Среди небесной синевы. Печальный, долгий крик совы Звучит в неведомой дали: У-ху, у-ху, у-ху, у-ху! Что, Бетти Фой, стряслось? Тебя Как будто лихорадка бьет! Зачем в терзанье ты таком? И почему сидит верхом Твой бедный мальчик-идиот? Под безмятежною луной Ты ошалела от хлопот. Что проку в этом, Бетти Фой? Зачем в седло посажен твой Любимый мальчик-идиот? Скорей сними его с коня, Чтоб не случилась с ним беда! Урчит он — весело ему, Но, Бетти, парню ни к чему Подпруга, стремя и узда. Весь мир сказал бы: что за вздор! Одумайся, ведь ночь вокруг! Но разве Бетти Фой не мать? Когда б ей все предугадать — Ее был с ног свалил испуг. Что ж гонит в дверь ее теперь? Соседка Сьюзен Гейл больна. Ей, старой, жить одной невмочь, Ей очень плохо в эту ночь, И стонет жалобно она. От них жилища за версту. А Сьюзен Гейл слегла совсем. И никого вблизи их нет, Кто б им хороший дал совет, Чем ей помочь, утешить чем. И мужа Бетти дома нет — С неделю, несколько уж дней Он в дальней роще рубит лес. Кто ж к старой Сьюзен интерес Проявит, сжалится над ней? И Бетти пони привела — Всегда он кроток был и мил: Болел ли, радостно ли ржал, Или на пастбище бежал, Иль хворост из лесу возил. В дорогу пони снаряжен. И — слыханное ль дело? — тот, Кто Бетти всей душой любим, Сегодня должен править им — Несчастный мальчик-идиот. Пусть едет в город через мост, Где под луной вода светла. Близ церкви дом, живет в нем врач, — За ним и надо мчаться вскачь, Чтоб Сьюзен Гейл не умерла. Не нужно парню ни сапог, Ни шпор, ни хлесткого бича. Лишь веткой остролиста Джон, Как шпагою, вооружен И машет ею сгоряча. Любуясь сыном, в сотый раз Твердила Джону Бетти Фой, Куда свернуть и как свернуть, Куда ему заказан путь, Какою следовать тропой. Но главная ее печаль Была: «Родимый Джонни, ты Потом скорей скачи домой, Без остановок, мальчик мой, А то недолго ль до беды!» В ответ он так взмахнул рукой И закивал, что было сил, Так дернул поводом, что мать Его легко смогла понять, Хоть слов он не произносил. Давно уж Джонни на коне — У Бетти все болит душа, И Бетти всё полна тревог И

нежно гладит конский бок, Расстаться с ними не спеша. Вот пони сделал первый шаг — Ах, бедный мальчик-идиот! — От счастья с головы до пят Оцепенением объять, Поводьями не шевельнет. С недвижной веткою в руке Застыл завороженный Джон. Луна в небесной вышине Над ним в такой же тишине, Безмолвна так же, как и он. Он так всем сердцем ликовал, Что и о шпаге позабыл В своей руке, забыл совсем, Что он ездок на зависть всем, — Он счастлив был! Он счастлив был! И Бетти счастлива сама, — Пока он не исчез во мгле, Горда собой, гордилась им: Как вид его невозмутим! Как ловко держится в седле! В молчанье доблестном своем Он удаляется сейчас, Минуя столб, за поворот. А Бетти все стоит и ждет, Когда он скроется из глаз. Вот заурчал он, зашумел Подобно мельнице в тиши. А пони кроток, как овца. И Бетти слушает гонца И радуется от души. Теперь ей к Сьюзен Гейл пора. А Джонни скачет под луной, Урчит, бормочет и поет Веселый мальчик-идиот Под крики сов во мгле ночной. И пони с мальчиком в ладу: Он так же будет тих и мил И не утратит бодрый дух, Хотя бы стал он слеп и глух, Хотя бы сотни лет прожил. Конь этот мыслит! Он умней Того, кто едет на коне. Но, зная Джонни, как никто, Сейчас он не рассудит, что Творится на его спине. И так они сквозь лунный свет Долиной лунной скачут в ночь. Близ церкви дом, и в дверь стуча, Джон должен разбудить врача, Чтоб старой Сьюзен Гейл помочь. А Бетти Фой, к больной придя, Ведет о Джонни свой рассказ: Как он отважен, как смышлен, Какое облегченье он Доставит Сьюзен Гейл сейчас. И Бетти, свой ведя рассказ, Принять стремится скорбный вид, С тарелкой сидя над больной — Как будто Сьюзен Гейл одной Душой она принадлежит. Но Бетти выдает лицо: В нем можно явственно прочесть, Что счастьем в этот миг она Могла бы одарить сполна Любого лет на пять иль шесть. Но Бетти выглядит слегка Тревожной с некоторых пор, И слух ее настороже: Не едет кто-либо уже? Но тих и нем ночной простор. Вздыхает, стонет Сьюзен Гейл. А Бетти ей: «Они в пути И — в этом я убеждена, Как в том, что на небе луна, — Приедут после десяти». Но тяжко стонет Сьюзен Гейл. Часы одиннадцать уж бьют. А Бетти ей: «Убеждена, Как в том, что на небе луна, — Наш Джонни скоро будет тут». Вот полночь бьет. А Джонни нет, Хотя и на небе луна. Крепится Бетти что есть сил, Но ей уж, бедной, свет не мил, И Сьюзен трепета полна. Всего лишь полчаса назад Бранила Бетти Фой гонца: «Ленивый маленький балбес, Куда, несчастный, он исчез?» — Теперь же нет на ней лица. Прошли блаженные часы, И нет лица на ней теперь. «Ах, Сьюзен, верно, лекарь тот Заставил ждать себя, но вот Они уж мчатся к нам, поверь!» Все хуже старой Сьюзен Гейл. А Бетти — что же делать ей? Как поступить ей, Бетти Фой? Уйти, остаться ли с больной? Кто скажет, что же делать ей? И вот уж пробил первый час, Надежды Бетти хороня. Луна сиянье льет кругом, А на дороге за окном — Ни человека, ни коня. И Сьюзен пробирает страх, И представляется больной, Что Джонни может утонуть, Пропасть навеки где-нибудь — Все это станет их виной! Но лишь она произнесла: «Спаси, Господь, его в пути!» Как Бетти, встав с ее одра, Вскричала: «Сьюзен, мне пора! Ты, бедная, меня прости! Мне нужно Джонни отыскать: Умом он слаб, в седле он плох. Я больше не расстанусь с ним, Лишь будь он цел и невредим!», А Сьюзен ей: «Помилуй Бог!» А Бетти ей: «Как быть с тобой? И как мне боль твою унять? Быть может, мне остаться все ж? Хотя недолго ты прождешь — Я скоро будут здесь опять». «Иди, родимая, иди! И как ты можешь мне помочь?..» И молит Бога Бетти Фой О сострадании к больной И тотчас выбегает прочь. Она бежит сквозь лунный свет Долиной лунной в поздний час. О том же, как она спешит И что при этом говорит, — Не скучен будет ли рассказ? На темном дне и в вышине, В столбе дорожном и в кусте, В мерцании далеких звезд, В шуршании вороньих гнезд — Ей Джонни чудится везде. Вот Бетти по мосту бежит, Себя терзая мыслью: он Спустился с пони, чтоб луну Поймать в потоке, — и ко дну Пошел ее несчастный Джон! Вот на холме она — с него Широкий ей обзор открыт. Но на просторе и в глуши, На горе Бетти, — ни души, И конских не слыхать копыт. «О Боже! Что случилось с ним? Залез на дуб и слезть не смог? Или какой-нибудь цыган Его бесстыдно ввел в обман, А после в табор уволок? Иль этот вредный конь завёз Его в пещеру гномов злых? Иль в замке, не жалея сил, Он привидения ловил И сам погиб в плену у них?» И Бетти в город все спешит, Теперь уж Сьюзен Гейл виня: «Не будь она такой больной — Мой Джон остался бы со мной, Всегда бы радовал меня». В расстройстве тяжком не щадит Она и самого врача, Его отчаянно браня. И даже кроткого коня Ругает Бетти сгоряча. Но вот и город, вот и дом — У двери лекаря она. А город, что пред ней возник, — Он так широк, он так велик, И тих, как на небе луна. И вот она стучится в дверь — О, как дрожит ее рука! И распахнув оконный створ, Бросает лекарь сонный взор Из-под ночного колпака. «Ах, доктор, доктор, где мой сын?» «Я сплю давно. Тебе чего?» «Но, сударь, я же Бетти Фой, Пропал мой Джонни дорогой, Вы часто видели его. Он малость не в своем уме…» Но лекарь стал уж очень зол И грозно молвил ей в ответ: «В уме ли он — мне дела нет!» — Закрыл окно и спать пошел. «О горе мне! О горе мне! Увы, приходит смерть моя! Искала Джонни я везде, Но не нашла его нигде, — Всех матерей несчастней я!» Она стоит, глядит вокруг: Повсюду тишь, повсюду сон. Куда спешить на этот раз? И вот на башне третий час Гремит, как погребальный звон. Она из города в тоске Бежит, помешанной под стать. Своею горестью полна, Забыла лекаря она К болящей Сьюзен Гейл послать. И Бетти снова на холме: Отсюда виден каждый куст. «Как пережить мне — вот беда! — Такую ночь в мои года? О Боже, путь все так же пуст!» Людская речь и звон подков В безмолвном не слышны краю. Ей легче в тишине дубрав Услышать прорастанье трав, Ручья подземного струю. А в синем сумраке окрест Не умолкают клики сов: Так и влюбленные подчас, Во тьме полночной разлучась, Друг другу шлют печальный зов. Пруда зеленая вода Мысль о грехе внушает ей. И, чтоб не броситься туда, От края страшного пруда Она отходит поскорей. И плачет, сидя на земле, И все сильнее слезы льет: «Мой пони, пони дорогой, Ты Джонни привези домой, И жить мы будем без забот». И, плача, думает она: «У пони добрый, кроткий нрав, Он Джонни любит моего И ненароком в лес его Завез, в дороге заплутав». С земли она, окрылена Надеждой, вскакивает вмиг. От грешных мыслей у пруда Уж не осталось и следа — Да и соблазн был невелик. Читатель, я-то знаю все О Джонни и его коне, Я рад их вывести на свет, Но столь блистательный сюжет Как рассказать стихами мне? Быть может, со своим конем Опасной горною тропой Он на скалу крутую влез, Чтобы достать звезду с небес И привезти ее домой? Иль, развернувшись на коне, Спиною к холке обращен, В чудесной дреме нем и глух, Как бестелесный всадник-дух, Блуждает по долине он. Нет, он охотник, враг овец! Он злобен, он внушает страх! Ему всего полгода дай — И этот плодородный край Он в пепел превратит и прах. Иль с ног до головы в огне, Он демон, а не человек, — Он мчится, грозен и крылат, И сеет ужас, сеет ад, И будет мчаться так вовек. О Музы, помогите вновь Мне вдохновенье обрести, Позвольте — пусть не в полноте — Мне описать событья те, Что с ним произошли в пути. Ах, Музы, что же вы моей Пренебрегаете мольбой? За что же без моей вины Ко мне не расположены Вы, столь возлюбленные мной? Но кто же это вдалеке Глядит на шумный водопад И при сияющей луне Сидит беспечно на коне, Оцепенением объят? Пасется вольно конь его, Как бы узды своей лишен. На лунный диск, на звездный рой Не смотрит вовсе наш герой, — Но это Джонни! Это он! А где же Бетти? Что же с ней? Она, как прежде, слезы льет, Ей гулкий слышится поток, Но ей покуда невдомек, Где бедный мальчик-идиот. Она спешит на шум воды, Сквозь чащу темную идет. Вздохни свободней, Бетти Фой, Вон пони твой и Джонни твой, Любимый мальчик-идиот. Что ж ты стоишь остолбенев? Конец страданьям настает! Не призрак он, не злобный гном, А отыскавшийся с трудом Твой сын, твой мальчик-идиот. Всплеснув руками, Бетти Фой Крик ликованья издает, Несется, точно тот поток, Чуть не сшибает пони с ног, — С ней снова мальчик-идиот! А он урчит, хохочет он, От радости ли — Бог поймет! А Бетти счастлива, она От голоса его пьяна: С ней снова мальчик-идиот! И то она к хвосту коня, То к холке кинется опять, — В таком блаженстве Бетти Фой, Что задыхается порой И слезы трудно ей унять. Она в восторженном чаду Целует сына вновь и вновь, Покоя Джонни не дает: С ней снова мальчик-идиот, Ее душа, ее любовь. И незаметно для себя Она ласкает и коня — И пони, вероятно, рад, Хоть, кажется на первый взгляд, Застыл, бесстрастие храня. «Забудь о лекаре, сынок! Все хорошо, ты молодец!» И вновь урчит веселый Джон, И пони ею отведен От водопада наконец. Уж звезд на небе нет почти, Луна поблекла над холмом. И с каждым мигом все слышней Шуршанье крыльев средь ветвей В лесу, пока еще немом. И путники идут домой, Уставшие, как никогда. Но кто ж спешит к ним в час такой, Хромает, машет им рукой, Неужто Сьюзен Гейл? О да! В постели мучилась она, Со страхом думала всю ночь: Что с Бетти, где несчастный Джон? И ум ее был омрачен, А немощь отступала прочь. Полна сомнений и тревог, Она ворочалась всю ночь. Предположений тяжких тьма Сводила бедную с ума, Но немощь отступала прочь. Она промолвила с тоской: «Как жить мне в ужасе таком? Пожалуй, я отправлюсь в лес!» И вдруг — о чудо из чудес! — С постели поднялась рывком. Лесной тропой навстречу ей Выходят Бетти, конь и Джон. Она зовет друзей своих… Как описать свиданье их? О, это был волшебный сон! А совы уж изнемогли И пенье кончили свое, Пока домой брели друзья. С тех сов балладу начал я — И с ними завершу ее. Пока друзья брели домой, Расспрашивала Джонни мать: «Где ты блуждал средь темноты, Что видел ты, что слышал ты? Попробуй верно рассказать». А Джонни часто в эту ночь Прислушивался к пенью сов И поднимал глаза к луне — В сиянье лунном на коне Он девять странствовал часов. И потому, взглянув на мать, Он дал решительный ответ, И вот что произнес он вслух: «В пу-ху, в пу-ху! — кричал петух, И холоден был солнца свет», — Так молвил Джонни удалой. И тут рассказ окончен мой.

[141]

Разрушенная хижина [142]

Часть I

Июльский день, в зените солнце встало; Ландшафты юга были чуть видны Сквозь дымку; а на севере холмы Вставали в чистом воздухе, являя Нам склоны, испещрённые тенями Готовых к битве тёмных облаков [143] . Лежали тени вплоть до горизонта В упрямой неподвижности своей, С заплатками из солнечного света. Как славно на прохладном мягком мхе Беспечно растянуться у корней Гиганта-дуба, что столетней кроной Рождает сумрак [144] , где в тени росистой Поёт крапивник, и мечтаний полон, Ты, в забытьи от этих мирных трелей, Косой бросаешь взгляд, и всё вокруг Покажется сквозь ветви отдалённей И мягче. У меня иная участь. Я пересёк широкий голый выгон, Скользя на нём усталыми ногами; Когда же на коричневой земле Я растянулся, то не смог от зноя Ни отдыха найти, ни отогнать Рукою слабой тучу насекомых, Жужжащих у лица; им вслед утёсник Потрескивал, бросая семена. Поднявшись, я пошёл вперёд, к деревьям, Что одиноко высились вдали; И подойдя, в тени кустистых вязов, Растущих из одних корней, нашёл там Руины дома — голых стен четвёрка Смотрела друг на друга. Оглянувшись, У двери я увидел старика; Один, он растянулся на скамейке. С железным наконечником стоял В сторонке посох. С радостью признал Я в нём того, кто горд был скромной жизнью, Почтенный Армитедж, мой добрый друг, Столь милый мне, как солнечный закат. Пред тем два дня Попутчиками были мы, я знал, Что рядом он живёт, и вот с восторгом Теперь его узрел в тени прохладной. Его сума с товаром деревенским Подушкой послужила. Он лежал Задумчиво, с закрытыми глазами, А тени от колышущихся вязов Ему лицо пятнали. Угнетён Жарой и жаждой, я со всей душой Приветствовал его, узрев, довольный, Промокший край на шляпе старика, Как будто б ей он черпал из ручья. Он встал, и предложил подняться мне На стену, где подсолнечник цветистый Выглядывал на тропку. То был сад, Запущенный теперь, где сорняки Истоптаны ногами проходящих, Где дал крыжовник тощие ростки, И скудными безлистыми стеблями Смородина тянулась через верх Разрушенной стены. В том мрачном месте Я под шатром из толстых веток ивы В прохладном уголке нашёл родник, Наполовину скрытый сорняками. Но, жажду утолив, я в тень скамьи Вернулся, и пока стоял без шляпы, Чтобы поймать прохладу ветерка, Старик сказал: «Я вижу вкруг себя То, что не видно Вам. Ведь умираем Не мы одни, но те, кого любили Мы в нашем скромном уголке земли, Уходят с нами, иль другими станут, И даже благо будет позабыто. В балладах и элегиях поэты Оплакивая прошлое, взывают К холмам, потокам, рощам, чтоб скорбели, К бесстрастным скалам — но не праздно, нет: В их просьбах голос слышится другой, Покорный силе творческих порывов Людских страстей. Сочувствие друг другу У сходных душ в покое безмятежном Задумчивым умом овладевает И мыслями. За водами следил я Того ключа, и кажется, что мы Скорбь ощутили общую. Для них Порвались узы братства; было время, Когда руки касанье ежедневно Покой их нарушало, и они Служили людям. А теперь к воде Свисает паутина, и на влажных И слизистых камнях лежит не нужный Осколок деревянного ковша [145] ; Как мне он тронул сердце! День настанет, Когда я не смогу придти, её же, Встречавшую меня средь этих стен С дочерней лаской, как своё дитя Любил я. Сэр! Добро ведь гибнет первым, И чьи сердца, как пыль от зноя, сухи, Сгорят как свечи. Множество прохожих Благословляли Маргарет, когда Она им подносила с нежным взглядом Прохладу родника, и каждый принят Был с радостью, и всем тогда казалось — Они любимы ей. Она мертва. Червь на её щеках [146] , её лачуга, Лишённая наряда нежных роз И сладкого шиповника, ветрами Пронизана, а на стене — земля С пыреем и травой. Она мертва. Крапива чахнет, греются гадюки Там, где сидели мы, когда младенца Она кормила. Жеребёнок дикий, Бродячая телица и осёл Прибежище найдут у дымохода, Где раньше билось пламя очага, Через окно дорогу освещая Весёлым светом. Вы, простите, сэр, Но хижину я часто представляю Совсем живой, пока мой здравый ум Слабеет, уступив безумью скорби. У ней был муж, прилежный, работящий, Не пьющий, верный. Летом поднимался И на станке своём работал ткацком Он прежде, чем росистую траву Косилкой подрезали, а весной — Лишь звёзды гасли. Те, кто проходил Здесь вечером, за изгородью сада Его лопаты слышали удары: Он после всех трудов дневных работал, Пока цветы и листья не терялись Во тьме ограды. Так и шли их дни, В согласье, в мире, двое малышей Надеждой были их, как Бог на Небе. Не помните ли, десять лет назад, Два года на полях болезнь сгубила Пол урожая. Небеса в довольстве Несли ещё беду — чуму войны [147] ; Счастливая земля сразила сердце — То было время горестей и мук. Бродя среди домов с моим товаром, — Одеждой зимней — я увидел все Невзгоды этих лет. Как в сновиденье Богатые смешались с бедняками, А бедные погибли, и теперь Другие здесь. А Маргарет в то время, Не зная расслабления, привыкнув Лишь жертвовать собой, в теченье года Злосчастного бороться продолжала, Не унывая. Но вторая осень Свалила в лихорадке мужа. Он Болел так долго, что, вернувши силы, Нашёл запасы малыми — их всех Не хватит, коль наступит час невзгод: Все съедено. То было время бедствий, И множество ремесленников были Своих трудов вседневных лишены, С семьёй хлеб милосердья получая В приходе, — а могли ведь быть счастливей, Чем птахи, что всегда клюют зерно Вдоль изгороди, или же чем коршун, Устроивший гнездо на скалах гор. Беда пришла и к Роберту, кто жил В том бедном доме. Он стоял в дверях, Насвистывая множество мелодий Безрадостных, иль вырезал ножом Уродцев на верхушках кругляков, Иль в праздности искал в углах укромных То хижины, то сада, чтобы сделать, Для пользы, красоты, иль балагурил С прохожими, и новости от них Тревожно узнавал, где есть работа, Весною, летом, осенью, зимой. Но всё впустую; скоро добрый нрав Его стал тяжким, даже неприятным, От нищеты он раздражённым стал, Сердитым. День за днём он падал духом [148] , Не зная, то ли дом оставить свой, Подавшись в город, то ли здесь блуждать Среди пустых, невспаханных полей. Подчас он говорил с детьми небрежно, На них сердился; а в другие дни Игрой их развлекал в веселье диком; О, что за жалость видеть эти взгляды Детей невинных. «Каждая улыбка Мне раздирала сердце», — говорила Мне Маргарет тогда. Старик замолк. Затем на вязы грустно посмотрев, Продолжил: «Вот на небе самый полдень. В сей час отдохновенья и покоя, Когда все спят, иль радостно, как мухи, Веселым звуком воздух наполняют, К чему слеза в глазах у старика? Зачем должны мы с мыслью непослушной И слабостью, что свойственна всем людям, От мудрости природной отходить, Питаясь беспокойством, чтоб нарушить Своей тревогой тишину Природы?

141

Опубликовано в журнале:

«Дружба Народов» 2003, № 10

142

Перевод Александр Лукьянов

143

Готовых к битве тёмных облаков — аллюзия к Шарлотте Смит, Сонет LIX 3–4.

«Вдруг из многих готовых к битве облаков //Заблистали ужасные молнии. 33

144

Рождает сумрак — «сумрак» посреди света — весьма сильная реминисценция к мильтоновской «видимой темноте».

145

не нужный//Осколок деревянного ковша — аллюзия к Библии «доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем". (Екклезиаст,12:6)

146

Червь на её щеках — см. «Двенадцатая ночь», II, iv 110–112.

Виола

Она молчала о своей любви, Но тайна эта, словно червь в бутоне, Румянец на ее щеках точила. (пер. Э.Линецкой)

147

чуму войны — Англия находилась в состоянии войны с Францией, когда Вордсворт писал свою поэму в 1798 г. Но скорее всего, судя по содержанию поэмы, речь идёт об Американской войне (война за независимость), которая закончилась в 1783 году.

148

День за днём он падал духом — см. Мильтон (Самсон-борец, 594).

«Мой дух надломлен, не сбылись надежды».. (Пер. Ю.Корнеева)

Часть II

Он говорил торжественно отчасти, Когда же замолчал, его лицо Чуть оживилось, взгляд был столь спокойный, Что на мгновенье потерялись в нём Воспоминанья, и простой рассказ Из памяти исчез, как звук забытый. Затем недолго о вещах обычных Вели беседу мы, и показалась Она мне скучной. В этом недовольстве Я думал о бедняжке, как о близкой Мне женщине. Старик же повторял Её простой рассказ с такою силой, С таким живым лицом, с горящим взором, Что всё это, казалось, наяву Происходило, — я чуть-чуть забылся, И сильный холод ощутил в крови. Поднявшись, я тенистую прохладу Покинул, и на солнце постоял, Чтобы испить тепло его лучей. Но быстро на спокойные руины Взглянувши, я вернулся, старика Прося рассказ продолжить. Он ответил: То слабостям потворство, мой рассказ Упрёком стал бы, были б мы мужами, Кому нужны для болтовни пустой Страданья мёртвых, чтобы ощутить Усладу преходящую, её Забыв тотчас, коль в ней немного пользы. Но мы-то знаем, что в печальных мыслях Найдём всегда мы склонность к верной дружбе, К достоинству; иначе бы я был Лишь праздным фантазёром. Это повесть О бедах, что не запечатлены, О муках молчаливых, что едва Приняли некий вид, но к сильным чувствам Подходят плохо — мало очевидны Тем, кто не мыслит. Но желанье Ваше Исполню. Я ведь мог уехать с ними, Кому сей дом до злополучных лет Приютом был блаженным, то был шанс Отправиться в далёкую страну [149] ; Я рад был к тем воротам подойти По зелени тропинки, вновь смотря На эти вязы. Отдыхал недолго — Приветствуя с восторгами мой путь По той земле. Потом в их дверь стучал; Когда ж входил с приветствием обычным, То Маргарет смотрела на меня Недолго, и безмолвно отвернувшись, На стул садилась, и рыдала горько. И я не знал, что делать, как мне с ней Поговорить. Бедняжка! Наконец Она вставала, — а затем, о сэр, Я не могу сказать, как назвала Она меня, со страстью, с тяжким горем, Беспомощно, и взгляд её цеплялся, Казалось, за меня. Она спросила О муже, не встречал ли я его. Мне сердце сжали страх и удивленье, Язык немел, тогда она сказала, Что он исчез два месяца назад. Ушёл из дома — лишь два дня ужасных Прошли, на третий день она с рассветом, В укрытии нашла кошель со златом [150] , «Как я дрожала, увидав его», — Мне Маргарет сказала, — «это муж Его оставил. В тот же самый день Пришёл один из странников, сказав, Что муж солдатом стал, и что с отрядом К земле далёкой двигается он. Бедняга, ну какое бессердечье Со мной не попрощаться, он боялся, Что я с детьми последую за ним, И погружусь в нужду солдатской жизни». Рассказывала Маргарет, рыдая, Когда ж она закончила, не смог Её утешить я, и был бы рад Найти слова надежды — подбодрить Обоих нас. Мы долго так молчали, Пока светлей не стали наши мысли, И взгляд её не вспыхнул, словно он Сверкал сквозь слёзы радости. Затем Мы разошлись. Весной то было ранней; Её в саду оставил я, и помню Как на меня она через забор Смотрела, лишь по тропке я пошёл, И как послала мне благословенье Столь весело, и в голосе её Услышал я уверенность и счастье. Бродил я средь холмов и средь долин, С тяжёлой ношей, в холод и в жару, В густых лесах и в пустошах обширных, В тени, на солнце, под дождём и в сушь, Счастливый и унылый от всего. В пути меня ветра сопровождали, «Спешащие ручьи», деревьев шёпот, И музыка шагов моих печальных, И мысли быстротечные, что вмиг Исчезли. Я прошёл опять сей путь К закату лета, на полях пшеница Уже желтела, скошенные травы Вновь проросли, покрыв луга зелёным Ковром нежнейшим. Но открыв ту дверь, Я не увидел Маргарет. В тени, Где мы сидим, я ждал её прихода. Смотрелся дом её совсем как прежде, Был радостным, однако появилась Небрежность в нём — подумал я тогда: Там жимолость теснилась у двери, Со стен свисая тяжкою гирляндой, Очиток жалкий кольца завивал На край окна, и рос он как сорняк Напротив низких стёкол. Повернувшись, Я в сад её прошёл. Он изменился. Пустой вьюнок бубенчики свои Везде раскинул, и большой гирляндой Раскрывшиеся розы со стены Тянул к земле. Пучками проросли Армерии, ромашки, маргаритки, Тимьян, что растянулись на тропинки, Украсив их. Я час провёл впустую. Затем назад тревожно повернул, И рядом с дверью встретил незнакомца: Предположив, кого я здесь ищу, Сказал он, что она придёт нескоро. На западе горел закат, и я Ждал с нетерпеньем скорбным. Изнутри Я слышал скорбный глас её младенца. Прекрасно, но пустынно было здесь, Я долго безутешным оставался; Смотрел вокруг на угловые камни, Что ране не заметил я, у двери На них краснели выцветшие пятна С клочками шерсти, словно приходили С общинных пастбищ овцы, и себе Искали пищу даже на пороге. Домашние часы пробили восемь: Тут повернувшись, я её увидел. Худое, измождённое лицо. Дверь

отперев, она произнесла: Мне жаль, что Вы так долго ожидали, Поистине, хожу я нынче долго, А иногда — к позору моему — Молюсь, чтобы обратно мне вернуться». Пока она на ужин накрывала, Сказала мне, что старшего ребёнка Она лишилась: мальчиком-прислугой Он стал в приходе, — «чувствую, у Вас Есть повод так смотреть. Да, я сегодня Уж очень далеко ушла от дома, Я много дней вот так брожу, пытаясь Найти лишь то, что не могу найти. Вот так впустую трачу я часы, Зло принося себе, и своему Младенцу беззащитному — в рыданьях Я засыпаю, просыпаясь, плачу. Как будто тело у меня другое, Не как у всех, и мне не умереть. Теперь же на душе легко, и я Полна надежды, — так она сказала, — Что Небеса терпенье мне дадут Перенести несчастья». Были б в горе И Вы, её увидев. Сэр, я знаю, Рассказ сей в душу мне запал. Боюсь, Он скучен, только сердцем я цепляюсь К бедняжке. Ведь она как будто рядом, Я чувствую и нрав её, и взгляд, Присутствие её, и ощущаю Всё совершенство Маргарет, как часто Меня экстаз мгновенный наполняет, Что думаю я только об одном, Ложиться спать от горя, или снова Нести свой груз, ведь каждый человек Для жизни человеческой рождён, И должен пробудиться, наблюдая Её страданья. Сэр, Вы б огорчились, Увидев, как у ней повисли веки, И как она глаза не поднимала, Смотря всё время мимо. Низкий голос. В её движеньях, хлопотах по дому, Спокойная небрежность появилась, — Так разум называет праздный вид. И всё-таки она опять вздыхала, Хоть не дрожала грудь её, и сердце Не билось сильно. Молча у огня Сидели мы, но я услышал вдохи — Откуда же они тогда явились. Я посох взял, поцеловал младенца, Опять увидел слёзы, и ушёл, Ей пожелав надежду с утешеньем: О, как она меня благодарила, Но вряд ли за надежду. Вновь пришёл я К ней по тропинке этой, прежде чем На солнечном пригорке первоцвет Весны начало записал в анналы. Была печальна Маргарет — от мужа Известий никаких. Она не знала, Он жив, иль мёртв. Она казалась мне Такой же, только хижина её Неряшливо смотрелась: пол был мокрый, Но и не мытый, а её очаг Был без удобства… И окна были в копоти, а книги, Что ранее стояли против них В достаточном количестве, теперь, Разбросанные, здесь и там лежали С раскрытыми страницами, упав С привычных полок. А её дитя От матери взяло привычку к горю, Вздыхая средь игрушек. Снова я Садовую калитку рассмотрел — Всё та же бедность, то же запустенье. Я видел, как тверда в саду земля С травой иссохшей, с морем сорняков: И чёрная невспаханная почва Без зимних трав. Растенья и цветы, Казалось, все изгрызены, и в землю Затоптаны ногами. Та солома, Что обвивала ране нежный ствол У яблони младой, лежит у корня; Кору лениво овцы обглодали. И Маргарет с младенцем на руках, Увидев, как на дерево смотрю я, Сказала: «Я боюсь, оно засохнет, До возвращенья Роберта». Мы к дому Вернулись вместе; может, есть надежда, Она всё вопрошала. Для него, Для маленького мальчика, а ей И жить уже не хочется от горя. Но всё же я увидел ткацкий стан На том же месте, и на том гвозде Висел камзол воскресный, тот же посох Стоял за дверью скромно. Но когда Я к ней пришёл в осеннее ненастье — Услышал, что малыш её скончался, Она теперь одна. Я помню, как Мы шли по грязной тропке, может милю, Когда деревья голые сочились Туманной влагой; и любое сердце Хотело бы услышать, как она Меня просила, чтобы с малышом Я говорил, где б ни был. Мы расстались Тогда навечно; так как много зим И вёсен я бродил, пока сюда Я не вернулся. Пять тяжёлых лет Она жила в своём вдовстве тревожном — Жена, вдова. Всё это ей терзало Больную душу. Слышал я, мой друг, Что здесь, в беседке сломанной, она Могла сидеть, в субботу отдыхая, — Там где поганка выросла лениво, — Когда ж собака мимо пробегала, Она вставала тенью. На скамье Она сидела долго, и всегда Глядела вдаль, и погружалась в грёзы, Что заставляли сердце часто биться. А ныне дёрн растёт на той дорожке, Где летом каждый день она ходила Туда, сюда, и опоясав лён Вкруг талии, нить длинную пряла [151] , Идя обратно. Но когда мужчина Там проходил, в мундир одетый красный [152] , Иль нищий искалеченный моряк, То сын её, крутящий колесо, Работу прекращал, она же снова Дрожащим голосом вопросы задавала, О мужниной судьбе; когда ж они Утешить не могли её, на сердце Ей становилось грустно. У ворот, Что преграждали путникам дорогу, Она могла стоять, и если б к ней Явился всадник, то, подняв задвижку, Она бы, в нём сочувствие найдя, Могла бы свой вопрос задать печальный В который раз. А хижина её Всё время разрушалась — нет того, Кто при морозце первом затыкал Все щели, покрывая крышу свежей Соломой. Так она жила всю зиму Беспечно до тех пор, пока весь дом, Забот лишённый, от дождя и снега Не отсырел; и по ночам от влаги Она хладела вся, а в бурный день Её лохмотья ветер раздувал У очага зажжённого. И всё же Она любила свой несчастный дом, И не ушла бы ради всех миров: Ведь только эта длинная дорога, И грубая скамья дают надежду, Что мучит сердце ей. И здесь, мой друг, Она болела, здесь и умерла. Последний обитатель сих развалин, Старик, замолк. Он видел, как поднялся Я с той скамьи, от слабости шатаясь, И не имея сил благодарить Его за повесть, полную печали. Я наклонился над калиткой сада, И в мыслях вновь те муки проследил: Но успокоясь, с братскою любовью Благословил я Маргарет, скорбя, И наконец-то к дому возвратился, Следя за тем, как скрытый дух людей, Среди забвений, свойственных Природе, Среди цветов, деревьев и травы Способен всё же горю сострадать. Старик, увидев это всё, промолвил: «Мой друг, зачем печалиться о ней, Ведь мудрость жизни говорит, довольно: И потому Вы радуйтесь, и долго Не изучайте всё недобрым взглядом — Она в земле спокойно спит. Мир ей! Я помню эти пышные места, Те травы, и шиповник на стене, Дождём посеребрённый и туманом. Когда я здесь прошёл, во мне возник Тот прежний образ тишины беззвучной, Спокойной, неподвижной и прекрасной Средь горьких мыслей, что во мне взрастали, Лишь мы отдались горю и унынью От этих страшных бед. Но наша скорбь Являет смерть нам так, как если б стала Она пустой мечтой — но жить не сможет Там, где раздумий нет. Я возвратился, И в радости по тропке шёл своей». Он смолк. Склонялось солнце всё сильнее, И мягкое сияние на нас Упало сквозь деревья, где сидели Мы на скамье приземистой, в душе Предчувствуя сей сладкий час. Средь вязов Рулады выводила коноплянка, И эти песни, и другие трели Собою наполняли лёгкий воздух. Старик поднялся, взял свой груз тяжёлый; Тогда мы, бросив вместе взгляд прощальный На эти стены, вышли из тени, И прежде, чем сверкнули в небе звёзды, Для отдыха нашли себе подворье.

149

в далёкую страну — т. е. в Америку

150

кошель со златом — "щедрые" три гинеи платили мужчинам, когда они завербовывались в солдаты — сильный стимул для тех, кто был обременён голодающими семьями.

151

нить длинную пряла — Роберт был ткачом, а — Маргарет пряла лён

152

в мундир одетый красный — английские солдаты носили мундиры красного цвета

The Ruined Cottage

'TWAS summer, and the sun had mounted high: Southward the landscape indistinctly glared Through a pale steam; but all the northern downs, In clearest air ascending, showed far off Their surfaces with shadows dappled o'er 5 Of deep embattled clouds. Far as the sight Could reach those many shadows lay in spots Determined and unmoved, with steady beams Of clear and pleasant sunshine interposed; Pleasant to him who on the soft cool moss 10 Extends his careless limbs beside the root Of some huge oak whose aged branches make A twilight of their own, a dewy shade Where the wren warbles while the dreaming man, Half-conscious of that soothing melody, 15 With sidelong eye looks out upon the scene, By those impending branches made more soft, More soft and distant. Other lot was mine. Across a bare wide common I had roiled With languid feet which by the slippery groan 20 Were baffled still; and when I stretched myself On the brown earth my limbs from very heat Could find no rest, nor my weak arm disperse The insect host which gathered round my face And joined their murmurs to the tedious noise 25 Of seeds of bursting gorse that crackled round. I rose and turned towards a group of trees Which midway in that level stood alone; And thither come at length, beneath a shade Of clustering elms4 that sprang from the same root 30 I found a ruined house, four naked walls That stared upon each other. I looked round And near the door I saw an aged man Alone and stretched upon the cottage bench, An iron-pointed staff lay at his side. 35 With instantaneous joy I recognized That pride of nature and of lowly life, The venerable Armytage, a friend As dear to me as is the setting sun.. Two days before 40 We had been fellow-travellers, I knew That he was in this neighbourhood, and now Delighted found him here in the cool shade. He lay, his pack of rustic merchandise Pillowing his head. I guess he had no thought 45 Of his way-wandering life. His eyes were shut, The shadows of the breezy elms above Dappled his face. With thirsty heat oppressed At length I hailed him, glad to see his hat Bedewed with water-drops, as if the brim 50 Had newly scooped a running scream. He rose And pointing to a sunflower, bade me climb The [] wall where that same gaudy flower Looked out upon the road. It was a plot Of garden-ground now wild, its matted weeds 55 Marked with the steps of those whom its they passed, The gooseberry-trees that shot in long lank slips. Or currants hanging from their leafless stems In scanty strings, had tempted to o'erleap The broken wall. Within that cheerless spot, 60 Where two tall hedgerows of thick willow boughs Joined in a damp cold nook, I found a well. Half covered up with willow-flowers and weeds, I slaked my thirst and to the shady bench Returned, and while I stood unbonneted 65 To catch the motion of the cooler air The old man said, 'I see around me here Things which you cannot see. We die, my friend, Nor we alone, but that which each man loved And prized in his peculiar nook of earth 70 Dies with him, or is changed, and very soon Even of the good is no memorial left. The poets, in their elegies and songs Lamenting the departed, call the groves, They call upon the hills and streams to mourn, 75 And senseless rocks — nor idly, for they speak In these their invocations with a voice Obedient to the strong creative power Of human passion. Sympathies there are More tranquil, yet perhaps of kindred birth, 80 That steal upon the meditative mind And grow with thought. Beside yon spring I stood, And eyed its waters till we seemed to feel One sadness, they and L For them a bond Of brotherhood is broken: time has been 85 When every day the touch of human hand Disturbed their stillness, and they ministered To human comfort. When I stooped to drink A spider's web hung to the water's edge, And on the wet and slimy footstone lay 90 The useless fragment of a wooden bowl; It moved my very heart. The day has been When I could never pass this road but she Who lived within these walls, when I appeared, A daughter's welcome gave me, and I loved her 95 As my own child. Oh sir! The good die first, And they whose hearts are dry as summer dust Burn to the socket, Many a passenger Has blessed poor Margaret for her gentle looks When she upheld the cool refreshment drawn 100 From that forsaken spring, and no one came But he was welcome, no one went away But that it seemed she loved him. She is dead, The worm is on her cheek, and this poor hut, Stripped of its outward garb of household flowers, 105 Of rose and sweetbriar, offers to the wind A cold bare wall whose earthy top is tricked With weeds and the rank speargrass. She is dead, And nettles rot and adders sun themselves Where we have sat together while she nursed 110 Her infant at her breast. The unshod colt, The wandering heifer and the potter's ass, Find shelter now within the chimney-wall Where I have seen her evening hearthstone blaze And through the window spread upon the road 115 Its cheerful light. You will forgive me, sir, But often on this cottage do I muse As on a picture, till my wiser mind Sinks, yielding to the foolishness of grief. She had a husband, an industrious man, 120 Sober and steady. I have heard her say That he was up and busy at his loom In summer ere the mower's scythe had swept The dewy grass, and in the early spring Ere the last star had vanished. They who passed 125 At evening, from behind the garden-fence Might hear his busy spade, which he would ply After his daily work till the daylight Was gone, and every leaf and flower were lost In the dark hedges. So they passed their days 130 In peace and comfort and two pretty babes Were their best hope next to the God in heaven. You may remember, now some ten years gone, Two blighting seasons when the fields were left With half a harvest. It pleased heaven to add 135 A worse affliction in the plague of war; A happy land was stricken to the heart — 'Twas a sad time of sorrow and distress. A wanderer among the cottages I with my pack of winter raiment saw 140 The hardships of that season. Many rich Sunk down us in a dream among the poor, And of the poor did many cease to be, And their place knew them not. Meanwhile, abridged Of daily comforts, gladly reconciled 145 To numerous self-denials, Margaret Went struggling on through those calamitous years With cheerful hope. But ere the second autumn, A fever seized her husband. In disease He lingered long, and when his strength returned 150 He found the little he had stored to meet The hour of accident, or crippling age, Was all consumed. As I have said, 'twas now A time of trouble: shoals of artisans Were from their daily labour turned away 155 Го hang for bread on parish chanty They and their wives and children — happier far Could they have lived as do the little birds That peck along the hedges, or the kite That makes her dwelling in the mountain rocks. 160 Ill fared it now with Robert, he who dwelt In this poor cottage. At his door he stood And whistled many a snatch of merry tunes That had no mirth in them, or with his knife Carved uncouth figures on the heads of sticks; 165 Then idly sought about through every nook Or house or garden any casual task Of use or ornament and with a strange, Amusing but uneasy novelty He blended where he might the various tasks 170 Of summer, autumn, winter, and of spring, But this endured not; his good humour soon Became a weight in which no pleasure was, And poverty brought on a petted mood And a sore temper. Day by day he drooped, 175 And he would leave his home, and to the town Without an errand would he turn his steps, Or wander here and there among the fields. One while he would speak lightly of his babes And with a cruel tongue; at other times 180 He played with them wild freaks of merriment, And 'twas a piteous thing to see the looks Of the poor innocent children. "Every smile", Said Margaret to me here beneath these trees, "Made my heart bleed.” At this the old man paused, 185 And looking up to those enormous elms He said, "Tis now the hour of deepest noon. At this still season of repose and peace, This hour when all things which are not at rest Are cheerful, while this multitude of flies 190 Fills all the air with happy melody, Why should a tear be in an old man's eye? Why should we thus with an untoward mind, And in the weakness of humanity From natural wisdom turn our hearts away, 195 To natural comfort shut our eyes and ears, And feeding on disquiet, thus disturb The calm of Nature with our restless thoughts?'

Second Part

He spake with somewhat of a solemn tone, But when he ended there was in his face 200 Such easy cheerfulness, a look so mild, That for a little time it stole away All recollection, and that simple tale Passed from my mind like a forgotten sound. A while on trivial things we held discourse, 205 To me soon tasteless. In my own despite I thought or that poor woman as or one Whom I had known and loved. He had rehearsed Her homely tale with such familiar power, With such an active countenance, an eye 210 So busy, that the things of which he spake Seemed present, and, attention now relaxed, There was a heartfelt chillness in my veins. I rose, and turning from that breezy shade Went out into the open air, and stood 215 To drink the comfort of the warmer sun. Long time I had not stayed ere, looking round Upon that tranquil ruin, I returned And begged of the old man that for my sake He would resume his story. He replied, 220 It were a wantonness, and would demand Severe reproof, if we were men whose hearts Could hold vain dalliance with the misery Even of the dead contented thence to draw A momentary pleasure, never marked 225 By reason, barren of all future good. But we have known that there is often found In mournful thoughts, and always might be found, A power to virtue friendly; were’t not so I am a dreamer among men, indeed 230 An idle dreamer, Tis a common tale By moving accidents uncharactered, A tale of silent suffering, hardly clothed In bodily form, and to the grosser sense But ill adapted — scarcely palpable 235 To him who does not think. But at your bidding I will proceed. While thus it fared with them To whom this cottage till that hapless year Had been a blessed home» it was my chance To travel in a country far remote; 240 And glad I was when, halting by yon gate That leads from the green lane, again I saw These lofty elm-trees. Long I did not rest — With many pleasant thoughts I cheered my way O'er the flat common. At the door arrived, 245 I knocked, and when I entered, with the hope Of usual greeting, Margaret looked at me A little while, then turned her head away Speechless, and sitting down upon a chair Wept bitterly. I wist not what to do, 250 Or how to speak to her. Poor wretch! At last She rose from off her seat — and then, oh sir! I cannot tell how she pronounced my name: With fervent love, and with a face of grief Unutterably helpless, and a look 255 That seemed to cling upon me, she enquired If I had seen her husband. As she spake A strange surprise and fear came to my heart, Nor had I power to answer ere she told That he had disappeared — just two months gone- 260 He left his house: two wretched days had passed, And on the third by the first break of light, Within her casement full in view she saw A purse of gold. "I trembled at the sight", That placed it there, And on that very day By one, a stranger, from my husband sent, The tidings came that he had joined a troop Of soldiers going to a distant land. He left me thus. Poor man, he had not heart 270 To take a farewell of me, and he feared That I should follow with my babes, and sink Beneath the misery of a soldier's life”. This tale did Margaret tell with many tears, And when she ended I had little power 275 To give her comfort, and was glad to take Such words of hope from her own mouth as served To cheer us both. But long we had not talked Ere we built up a pile of better thoughts, And with a brighter eye she looked around 280 As if she had been shedding tears of joy. We parted. It was then the early spring; I left her busy with her garden tools, And well remember, o'er that fence she looked, And, while I paced along the footway path, 285 Called our and sent a blessing after me, With tender cheerfulness, and with a voice That seemed the very sound of happy thoughts. I roved o'er many a hill and many a dale With this my weary load, in heat'and cold, 290 Through many a wood and many an open ground, In sunshine or in shade, in wet or fair, Now blithe, now drooping, as it might befall; My best companions now the driving winds And now the "trotting brooks" and whispering trees, 295 And now the music of my own sad steps, With many a short-lived thought that passed between And disappeared. I came this way again Towards the wane of summer, when the wheat Was yellow, and the sofr and bladed grass 300 Sprang up afresh and o'er the hayfield spread Its tender green. When I had reached the door I found that she was absent. In the shade Where we now sit I waited her return. Her cottage in its outward look appeared 305 As cheerful as before, in any show Of neatness little changed — but that I thought The honeysuckle crowded round the door And from the wall hung down in heavier wreaths, And knots of worthless sconecrop started out 310 Along the window's edge, and grew like weeds Against the lower panes. I turned aside And strolled into her garden, It was changed. The unprofitable bindweed spread his bells From side to side, and with unwieldy wreaths 315 Had dragged the rose from its sustaining wall And bent it down to earth31 The border tufts, Daisy, and thrift, and lowly camomile, And thyme, had straggled out into the paths Which they were used to deck. Ere this an hour 320 Was wasted. Back I turned my restless steps, And as I walked before the door it chanced A stranger passed, and guessing whom I sought, He said that she was used to ramble far. The sun was sinking in the west, and now 325 I sat with sad impatience. From within Her solitary infant cried aloud. The spot though fair seemed very desolate, The longer I remained more desolate; And looking round I saw the corner-stones, 330 Till then unmarked, on either side the door With dull red stains discoloured, and stuck o'er With tufts and hairs of wool, as if the sheep That feed upon the commons thither came Familiarly, and found a coaching-place 335 Even at her threshold. The house-clock struck eight: I turned and saw her distant a few steps. Her face was pale and thin, her figure too Was changed. As she unlocked the door she said, "It grieves me you have waited here so long, 340 But in good truth I've wandered much of late, And sometimes — to my shame I speak — have need Of my best prayers to bring me back again." While on the board she spread our evening meal She told me she had lost her elder child, 345 That he for months had been a serving-boy, Apprenticed by the parish, — "I perceive You look at me, and you have cause. Today I have been travelling far, and many days About the fields I wander, knowing this 350 Only, that what I seek I cannot find. And so I waste my time: for I am changed, And to myself, said she, "have done much wrong, And to this helpless infant, I have slept Weeping, and weeping I have waked. My tears 355 Have flowed as if my body were nut such As others are, and I could never die. But I am now in mind and in my heart More easy, and I hope", said she, "that Heaven Will give me patience to endure the things 360 Which I behold at home."

Second Part (2)

It would have grieved Your very soul to see her. Sir, I reel The story linger in my heart. I fear Tis long and tedious, but my spirit clings To that poor woman. So familiarly 365 Do I perceive her manner and her look And presence, and so deeply do I feel Her goodness, that not seldom in my walks A momentary trance comes over me And to myself 1 seem to muse on one 370 By sorrow laid asleep or borne away, A human being destined to awake To human life, or something very near To human life, when he shall come again For whom she suffered. Sir, it would have grieved 375 Your very soul to see her: evermore Her eyelids drooped, her eyes were downward cast. And when she at her table gave me food She did not look at me. Her voice was low, Her body was subdued. In every act 380 Pertaining to her house-aftairs appeared The careless stillness which a thinking mind Gives to an idle matter. Still she sighed, But yet no motion of the breast was seen, No heaving of the heart. While by the fire 385 We sat together, sighs came on my ear — I knew not how, and hardly whence, they came. I took my staff, and when I kissed her babe The tears stood in her eyes. I left her then With the best hope and comfort 1 could give: 390 She thanked me for my will, but for my hope It seemed she did not thank me. I returned And took my rounds along this road again Ere on its sunny bank the primrose flower Had chronicled the earliest day of spring. 395 I found her sad and drooping. She had learned. No tidings of her husband. If he lived, She knew not that he lived: if he were dead, She knew not he was dead. She seemed the same In person or appearance, but her house 400 Bespoke a sleepy hand of negligence, The floor was neither dry nor neat, the hearth Was comfortless, The windows too were dim, and her few books Which one upon the other heretofore 405 Had been piled up against the corner-panes In seemly order, now with straggling leaves Lay scattered here and there, open or shut, As they had chanced со fall. Her infant babe Had from its mother caught the trick36 of grief, 410 And sighed among its playthings. Once again I turned towards the garden-gate, and saw More plainly still that poverty and grief Were now come nearer to her. The earth was hard, With weeds defaced and knots of withered grass; 415 No ridges there appeared of clear black mould37 No winter greenness. Of her herbs and flowers It seemed the better pare were gnawed away Or trampled on the earth. A chain of straw, Which had been twisted round the tender stem 420 Of a young apple-tree, lay at its root; The bark was nibbled round by truant sheep. Margaret stood near, her infant in her arms, And, seeing that my eye was on the tree, Ere Robert come again." Towards the house Together we returned, and she enquired If I had any hope. But for her babe, And for her little friendless boy, she said, She had no wish to live — that she must die 430 Of sorrow. Yet I saw the idle loom Still in its place. His Sunday garments hung Upon the self-same nail, his very staff Stood undisturbed behind the door. And when I passed this way beaten by autumn winds, 435 She told me that her little babe was dead And she was left alone. That very time, I yet remember, through the miry lane She walked with me a mile, when the bare trees Trickled with foggy damps, and in such sort 440 That any heart had ached to hear her, begged That wheresoe'er I went I still would ask For him whom she had lost. We parted then, Our final parting; for from that time forth Did many seasons pass ere I returned 445 Into this tract again. Five tedious year She lingered in unquiet widowhood, A wife and widow. Needs must it have been A sore heart-wasting. I have heard, my friend, That in that broken arbour she would sit 450 The idle length of half a sabbath day — There, where you see the toadstool's lazy head — And when a dog passed by she still would quit The shade and look abroad. On this old bench For hours she sat, and evermore her eye 455 Was busy in the distance, shaping things Which made her heart beat quick, Seest thou that path? — The greensward now has broken its grey line — There to and fro she paced through many a day Of the warm summer, from a belt of flax 460 That girt her waist, spinning the long-drawn thread With backward steps. Yet ever as there passed A man whose garments showed the soldier's red Or crippled mendicant in sailor's garb, The little child who sat to turn the wheel 465 Ceased from his toil, and she, with faltering voice, Expecting still to learn her husband's fate Made many a fond enquiry; and when they Whose presence gave no comfort were gone by, Her heart was still more sad. And by yon gate 470 Which bars the traveller's road, she often stood, And when a stranger horseman came, the latch Would lift, and in his face look wistfully, Most happy if from aught discovered there Of tender feeling she might dare repeat 475 The same sad question. Meanwhile her poor hut Sunk to decay; for he was gone, whose hand At the first nippings of October frost Closed up each chink, and with fresh bands of straw Chequered the green-grown thatch. And so she lived 480 Through the long winter, reckless and atone, Till this reft house, by frost, and thaw, and rain, Was sapped; and when she slept, the nightly damps Did chill her breast, and in the stormy day Her tattered clothes were ruffled by the wind 485 Even at the side of her own fire. Yet still She loved this wretched spot, nor would for worlds Have parted hence; and still that length of road, And this rude bench, one torturing hope endeared, Fast rooted at her heart. And here, my friend, 490 In sickness she remained; and here she died, Last human tenant of these ruined walls The old man ceased; he saw that I was moved. From that low bench, rising instinctively I turned aside in weakness, nor had power 495 To thank him for the tale which he had told. I stood, and leaning o'er the garden gate Reviewed that woman's sufferings: and it seemed To comfort me while with a brother's love I blessed her in the impotence of grief 500 At length towards the cottage I returned Fondly, and traced with milder interest That secret spirit of humanity Which, mid the calm oblivious tendencies Of Nature, mid her plants, her weeds and flowers, 505 And silent overgrowing, still survived. The old man, seeing this, resumed, and said, 'My friend, enough to sorrow have you given, The purposes of wisdom ask no more: Be wise and cheerful, and no longer read 510 The forms of things with an unworthy eye: She sleeps in the calm earth, and peace is here. I well remember that those very plumes, Those weeds, and the high speargrass on that wall, By mist and silent raindrops silvered o'er, 515 As once I passed did to my mind convey So still an image of tranquillity, So calm and still, and looked so beautiful Amid the uneasy thoughts which filled my mind, That what we feel of sorrow and despair 520 From ruin and from change, and all the grief The passing shows of being leave behind Appeared an idle dream chat could not live Where meditation was. I turned away, And walked along my road in happiness. 525 He ceased. By this the sun declining shot A slant and mellow radiance, which began To fall upon us where beneath the trees We sat on that low bench. And now we felt, Admonished thus, the sweet hour coming on: 530 A linnet warbled from those lofty elms, A thrash sang loud, and other melodies At distance heard peopled the milder air. The old man rose and hoisted up his load; Together casting then a farewell look 535 Upon those silent walls, we left the shade, And ere the stars were visible attained A rustic inn, our evening resting-place.