Избранная проза и переписка

Головина Алла Сергеевна

А Маша обводила тушью бесхитростные образцы древесных пород и говорила спокойно?

— Отравили и отравили. Если надо будет, и тебя, Нелли, отравим.

* * *

После выставки коры, в лагере, как всегда, летние каникулы осталось так мало учеников, а в частности туристов, что организованные прогулки стали невозможны. Не хватило бы людей на разведку. Гимназисты стали, как всегда, на летних каникулах, пошаливать со скуки, томиться: устроили «сахарный бунт»» за чаем, скандированно выкрикивая: «Чай не сладок» и что жена повара варит варенье. Учеников пожалела мать Загжевского. Она сказала, что желающие могут записаться у нее на квартире, чтобы идти с нею на трехдневную прогулку.

Почему-то к ее милому сердечному предложению все отнеслись с опаской.

— Идете на трехдневку? — спрашивал Скольцов мою сестру, встречая ее в аллее.

— А

Загжевский идет? — спрашивала она. — И что мы, собственно, будем осматривать столько времени?

— Будем осматривать, говорят, замок Бузау, но, Бог его знает, стоит ли ввязываться. Ведь и латиниста с собой берут. Загжевский ваш побоится, конечно, испачкать новые штаны. А ваша сестра идет?

— У моей сестры слабое здоровье, она не пойдет, и Машка не пойдет. Она говорит, что ей, как туристке, смешно ходить на такие детские прогулочки. Она говорит, что мы бы в Бузау сходили в полдня. И потом она боится латиниста… А младший Загжевский идет?

— Он-то пойдет, но будет ли этому рада его мать?

Вечером, накануне прогулки, желающих насчитывалось больше 20 человек (много мелочи и детей персонала), и дежурная ночная воспитательница спросила меня подозрительно, почему я не записана и нахожусь в ажиотаже.

— А Загжевский идет? — спросила она меня.

— Раз я не иду, значит, и он не идет, — ответила я холодно.

Они уходили в 10 часов утра при полном солнцепеке с заунывной песней на устах: «Замело тебя снегом, Россия», без знамени. Сзади нестройной группы криво ехал на велосипеде старший Сокольцов. Брат Загжевского уже был чем-то недоволен. Он уже не разговаривал с туристкой Инессой Аше и уверял свою мать, что нужно просто съездить на автобусе в Цвитау, в кинематограф.

Они пришли через два дня. Платье моей сестры было замарано и плохо застирано.

— Если ты — сестра, — сказала она мне, — то ты не будешь здороваться с обоими Сокольцовыми, Терлецким, младшим Загжевским, Шмариным и…

— Хорошо, я не буду здороваться со всеми мальчиками, бывшими с вами, — сказала я понятливо, — но расскажи мне…

— Я все расскажу, — сказала сестра, — я всем это расскажу. Я и директору повторю то же самое.

И вот постепенно картина прогулки вырисовалась во всей своей нелепости. Кое о чем мы догадались, когда в лагерь прибежал отставший от главного ядра Шмарин, иногда довозимый крестьянами, и сказал, что он «не мог». Этого буревестника сразу же сводили к инспектору, и маленький Шмарин бормотал плача что-то про сырой рис и пиво. Его на всякий случай не наказали, решили подождать прихода руководительницы Загжевской, а старший сын ее очень взволновался и, вразрез со своими привычками, долго говорил со мной и Машей в аллее и признавался, что боится за мать.

— Компания — сброд, мой брат — хулиган, а туристы не признают никакого авторитета, кроме своего прямого начальства. Как вы думаете, ваша сестра слушается мою мать?

— Слушается, — отвечала я с уверенностью, — конечно. Слушается и защищает.

И вот что рассказала моя сестра:

— С этим младшим Загжевским мы поссорились сразу. Инесса сказана про него (около деревни Вранов), что он взял с собой фотографический аппарат без пленки, электрический фонарь без батареи и голову без мозгов. Тогда он ушел вперед, громко крича и оскорбляя туристов, и жалел, что не остался на субботу в лагере, потому что, может быть, разрешили танцы, а в кино идет картина «Нибелунги». Сокольцовы его поддержали и сказали, что они нарочно никогда не записывались в туристы, чтобы не валять дурака по дорогам. При этом старший Сокольцов наезжал нам на ноги велосипедом или уезжал в соседние деревни и привозил маленькие яблоки, зная, что у нас в кружке запрещено воровать. А Шмарин шел сзади и рассказывал потихоньку такой анекдот, что Инесса заплакала, а я не поняла. Потом мы увидели завод, и какой-то человек, инженер, узнал, что мы — русские, и стал страшно приглашать осмотреть этот пивной завод. Он был русский и не видал русских четыре года. Он сказал, что он слыхал о нашей необыкновенной гимназии и рад случаю. Мы свернули по дорожке на завод и стали пить пиво. Сначала — потому что было жарко, а потом — кто больше выпьет. Пришли две чешские барышни Маня и Зденя, и в комнате инженера Сокольцовы, Терлицкий и младший Загжевский танцевали с ними по очереди и пели по-чешски под граммофон: «Андулька, Андулька, Андуличка…» Они были пьяны и потом пошли купаться с инженером, тут же у завода. Латинист нырял и приговаривал: «Морава, наша Ривьера». А младший Загжевский стал на холмик и говорит мне тонким голосом: «Я — будто рыбка, а ты — рыбак. Я нырку, а ты меня лови». Я говорю. «Я с тобой в ссоре. Я с тобой на «ты» не переходила, пожалей свою мать». А мадам Загжевская обиделась на Зденю и Майю, все время запрещала пить и уводила нас от реки. Мы наконец пошли дальше по дороге, и все пели: «Андулька, Андулька, Андуличка…» А младший Загжевский остался на заводе с Маней и Зденей и сказал, что догонит. Тут Сокольцов стал

учить меня ездить на велосипеде и загнал нарочно в кучу грязи. Я совсем перестала с ним разговаривать и плакала. А что касается еды, то мы с утра ничего не ели, потому что не напекли котлет, и в одном доме мы стали варить свой рис, я стирала свое платье и, когда ужинала, надела пальто мадам Загжевской. После ужина ушел Шмарин, и мы его долго искали. А Сокольцовы предлагали идти ночевать на завод, обратно, но мы ночевали на сеновале и решили объявить мальчикам бойкот. Мальчики сказали, что они очень рады, а громче всех кричал пьяный младший Загжевский и говорил, что он — взрослый и что Бог с ними, с замками, потому что он не турист, слава Богу. Но утром мы все-таки пришли в деревню Бузау и смотрели на замок снизу: он реставрирован и стоит на горе. Мимо нас шли люди со значками на дорогих палках и подымались вверх, где, кажется, была площадка для туристов и продавались стаканчики с видами. Но тут выяснилось, что дальше идти невозможно, никто не слушался, не было организации, как у нас в кружке. «Раз так, — сказала мадам Загжевская, — то мы пойдем обратно», — и поссорилась с латинистом. Латинист сказал, что пожалуется учителю словесности на меня с Инессой, как на туристок, потому что мы устроили разлад. И мы быстро шли назад, расспрашивая крестьян о Шмарине. А младший Загжевский неискренно хохотал и делал вид, что снимает пустым аппаратом, как мы плачем. Если ты сестра, то не будешь с ним раскланиваться.

Я под каким-то пустячным предлогом пошла на квартиру Загжевских. Загжевский читал книжку «Dorian Grag», лежа в шезлонге, а брат его, загорелый, красный, быстро обрезал фотографии — виды лагеря. Матери их не было дома.

Не стесняясь меня, младший Загжевский продолжал, по-видимому, свою оправдательную речь:

— Если туристки не умеют гулять, то пускай сидят дома. Мама была на их стороне и со мною не разговаривает. Я перееду жить в барак. Ты почему, — грубо спросил он брата, — не отпечатал заказанные фотографии? Мика Кузякина уже заходила.

— Вы видите, — сказал мне Загжевский, — вас там только не хватало.

— Моя сестра была верна вашей матери до конца, — ответила я и вдруг ощутила желание защищать младшего Загжевского.

Разбирали дело по частям. Запретили частную инициативу прогулок. Наказали мальчиков, Шмарина особо. Девочек послали в бельевую штопать носки и простыни, чтоб «они не скучали летом». А туристок выделили и передали на суд кружка… Лояльный по отношению к администрации, кружок (последний из остающихся), обошелся с Инессой Аше и моею сестрою сурово.

Из жидкого строя, из которого ухитрились выделить только знаменосца и барабанщика (словно бы для расстрела), их заставили выступить на два шага вперед — и отчитали по туристическому своду законов. И предупредили, что могут исключить.

— Вы, — сказал преподаватель словесности, — должны были сорганизовать группу и прежде всего установить хождение строем. Без велосипедов и пивных заводов. Не надо было дразнить мальчиков, находящихся в переходном возрасте. Надо было суметь сварить рис.

Инесса и моя сестра плакали и хотели сами выписаться из кружка, но Маша упросила их этого не делать. И под знаменем, расшитым васильками, маками и ромашками, они стойко гуляли по воскресеньям до своего окончания гимназии. Любительских прогулок больше не разрешали, и туристы этим очень гордились.

ЗАГЖЕВСКИИЙ

Предыдущее рассказываю сейчас вскользь…

Нас было четверо человек детей у родителей. 1918 году мы вдруг оказались в Одессе, и, несмотря на сумятицу, родители стали подумывать, как бы начать наше образование. По-моему, об образовании тогда не могло быть и речи. Детей в гимназиях, по слухам, учили неспешно, кое-как, дескать, все равно доучиться не успеете, а дети, не приготовив урока, законно говорили: «Я не могла купить тетрадку — около магазина Петрококино стреляли. Я не знала, союзники это или банды…» По Одессе расхаживали французы в волчьих полушубках, зуавы гарцевали на рыжих кобылах в Александровском парке, сновали греки и галичане, элегантные поляки…

Но, несмотря на такое обилие войск, в городе постреливали банды и людей раздевали на улицах. Пересыпь и Молдаванка глухо волновались, и какой-то черный автомобиль с потушенными огнями тихо объезжал ночью квартиры побогаче, конфискуя по квартирам сахарницы, ордена, что попадется…

Все гувернантки, сколько их было, стали «крестными матерями» союзных офицеров и носили в петлицах гарусных человечков: Радуду и Радада…

Мы, четверо человек детей, попали в смешанное общество одесских парков. Дочь спекулянта — Фия, сыновья оптового меховщика — Бобе и Славочка, Соня Херсонер и Женечка Скляр стали нашими товарищами по игре в «классы» и по собиранию божьих коровок. Я, раз за разом, увлеклась клоуном Дуровым-младшим, французским офицером Марселем Дюран и босоногим мальчишкой из Александровского парка.