Избранная проза и переписка
Шрифт:
Действительно, «гам» стоял. Но если писать правду, прогулка была неудачна. С мальчиками гулять было запрещено за лагерем, даже и девочкам гулять было запрещено без воспитательницы» и ми знали, что нас все равно поймают и накажут.
Кантессини говорил, что ему «наплевать», что он нас жалеет (то есть меня с Алей). Загжевский боялся и меня, и наказания, и только Аля не размышляла и веселилась, как умела, влезла на обрыв по отвесному склону, потеряла свою зеленую гребеночку, издевалась над Загжеским и заставляла
Я не могу понять до сих пор, почему Загжевский с нами пошел, он был тускл, бледен, прикладывал ладонь ко лбу, говорил Але неприятности, и мне тоже неприятности, но не простые, а загадочные.
Например, он говорил так:
— Но и под снегом иногда течет горячая вода.
Это должно было значить: я — снежный Принц, но способен страстно влюбиться, когда захочу. Вероятно, не в вас.
— Галя Эвенбах во мне что-то иногда понимает. Морковин говорит, что я — Дориан Грей… Я ношу маску. А ты любишь дружить с хулиганками и обожаешь пошляков.
Это тоже должно было означать очень многое.
Кантессини оборачивался на его темные речи, усмехался иронически, а Аля советовала:
— Столкни его с Шведского Камня!
В лагерь мы вернулись вразбивку: я с Алей — через ворота, восьмиклассники — через скотный двор. Инспектор уже откуда-то знал, что мы исчезли, и двадцать минут терпеливо поджидал нас с воспитательницей на перекрестке лагерных дорожек.
Мы с Алей получили тройку по поведению в ту четверть, но не выдали сообщников.
— Мы вдвоем гуляли, — кричала Аля. — С кем мы могли гулять?
— Нам все известно, — стереотипно лгал инспектор. — С вами был Стоянов, а кто был второй? Тут русская гимназия, а не что-нибудь другое. Большие у вас могут выйти неприятности. Кто с вами гулял? Гиацинтов? Марущак? Морковин? Михайлюк? Троилин? Крейцберг?
Мы пожимали плечами и удивлялись.
* * *
Загжевский был особенно нервен в тот год. Во-первых — он был в выпускном классе и, естественно, боялся экзаменов. Во-вторых — он сидел за партой со своим врагом Стояновым, который то говорил ему дерзости, то читал ему свои стихи, написанные только что на уроке латыни.
По конюшням села Сонно машут хвосты, На литых куполах Розовеют кресты. Я не выйду к чужим, Я с тобою сольюсь, Огневой Серафим, Косоглазая Русь.— Оставьте меня, — говорил Загжевский. — Что у вас вечно кресты да хвосты рифмуются.
Стоянов начинал реветь на него, как зверь.
— Молчите, — кричал он. — Вы должны Бога благодарить за честь, что сели со мною рядом. Вы в моей биографии будете упомянуты, ничтожная душа. С этой
— Сядьте за парту Георгиева, — просил Загжевский. — Он вас уважает, кажется. Дайте мне жить, как я хочу.
— Боже мой, — удивлялся Стоянов. — И это — человек… И он себя тоже считает Дон-Жуаном. Вы — рыба, а не человек. Сопля на спичке!
А в довершение всего в ту весну мать Загжевского решила переменить квартиру и начала медленно перебираться из одного барака в другой. Загжевский должен был носить чемоданы, диванчики, абажуры, приучать собачонку Дика не выть на старом пороге.
С Загжевским мне с ним лучше было иногда вообще не встречаться. Он мог поднять ресницы, посмотреть невидящим взглядом и пройти с венским стулом на плече мимо, как совсем чужой.
Я приходила в отчаяние и тесно дружила с Алей — завивала горе веревочкой.
* * *
Начало идиотской этой истории было в воскресенье. После обедни мы с Алей побежали по главной аллее, ища развлечений. Навстречу нам шел как раз младший Загжевский и нес в одной руке пилу, а в другой, за кольцо, зеленую клетку с птицей.
— Остановитесь, отдайте, — закричала Аля, задыхаясь от смеха.
Она передала мне отнятую клетку, а сама взяла пилу и мазнула ею по березе.
— Так я и скажу маме, — вяло сказал усталый младший Загжевский и ушел, оставив нам свои вещи.
Мы долго и аффектированно развлекались этой добычей. Кричали, что у нас в клетке индюшонок. Загадывали проходящим армянскую загадку: зеленое, железное, висит в гостиной у Загжевских и пищит. Что такое? — Ответ: клетка.
Но с приближением обеда мы начали беспокоиться. Мне стало стыдно перед родителями Загжевского и даже перед ним. Мы подошли к бараку с новой квартирой и сели на скамью, ненатурально хохоча. Птица билась, пила валялась у наших ног.
На крылечко вышел Загжевский, посмотрел холодно и сказал:
— Сидите до вечера
И ушел.
Аля начала возмущаться
— Мне не стыдно, — говорила она. — Давайте птицу выпустим, а клетку выкинем. Он так о себе воображает со своим длинным носом, что надо проучить.
А я сказала, что ничего не надо делать больше, захватила вещи и понесла их в коридор новой квартиры. На стене перед дверью висел новенький почтовый ящик (куда я бросила ромашку) и стояли две пары мужских ботинок: лакированные и теннисные.
Я уже хотела уходить, цыкнув на птицу, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился полковник Загжевский. Он посмотрел растерянно, а я сделала реверанс и умчалась.
Днем у инспектора был чай, были приглашены Загжевские, и будто бы там рассказывали о нашем с Алей поведении и ему возмущались.
Воспитательница сказала:
— До чего вы дойдете? Люди переезжают, а вы балаган из этого делаете. Инспектор меня спросил, правда ли? А я говорю — за такими нельзя уследить. Стыдно и глупо.