Избранная проза
Шрифт:
— Милко, не забывай своего деда!
И целует меня. Эта ласка так меня растрогала, что я долго стою сам не свой.
— Ты перебирайся сюда, перебирайся, — наставляет его отец. — Подбери себе ватагу и непременно приезжай.
В Болгарии теперь нужны мастера-строители. А дедушка отличный мастер-строитель и может заработать хорошие деньги.
Начинается прощанье. Голос дедушки Продана вдруг стал каким-то тихим, глуховатым и прерывающимся.
— Ну, Милко, с тебя начинаю, прощай. — Он снова целует меня. — Бойка, Богдан, прощайте. Буду ждать от вас вестей.
Подошел и дядя Вангел.
— Отец, не забудь, что я тебе сказал!
— Знаю, знаю, — обернулся дедушка Продан и махнул рукой, — не забуду, нет.
Миновали мост, длинное здание и исчезли за углом.
Мать глядела им вслед. Ею овладели радость вчерашней встречи и печаль сегодняшнего прощания. Ведь это самые близкие ей люди. Этот миг, словно глубокая борозда, отделяет ее от прошлого. А что ее ждет впереди? Она украдкой смотрит на отца, который терпеливо молчит, понимая ее муку. И вопрос, что ее ждет, словно решается сам собой. Отец такой большой, бодрый, уверенный — чего же ей бояться?
Поблизости на лугу позванивают колокольчики других четырех лошадей. Пожитки разложены на траве, сейчас они будут навьючены, и мы отправимся дальше.
Отец ждет, пока мать успокоится, смотрит на небо, на лес, на поляну и говорит, вздохнув полной грудью:
— Хорошо, черт побери!
Из маленького белого домика вышел невысокий плотный человек, лысый, с желтыми кошачьими глазами на широком лице, в сером летнем пальто внакидку. Он медленно приковылял к нам на кривых ногах, по-приятельски поздоровался:
— Доброе утро, учитель! Ну как, мы в полной готовности, а? — И засмеялся, показывая под щетинистыми усами желтые изъеденные зубы. — Вот и превосходно. Поедете по холодку. Это ваши вещи? О, какое красивое блюдо! Откуда оно у вас? Похоже, албанское. Верно? Так я и думал. Тюфяки, одеяло, посуда — вся домашняя утварь…
Перед сундуком, разрисованным разноцветными длиннохвостыми птицами, он в восторге остолбенел:
— Художественная отделка!
В этом сундуке мать хранила все самое ценное и дорогое, что у нее было: свое приданое, украшения, белье, верхнюю одежду.
— Что же там внутри? — спросил чиновник и поднял крышку. — А, одежда.
И он начал вытаскивать вещь за вещью небрежно, нехотя, все время повторяя:
— Хорошее платье. Домашняя работа. Браво, госпожа.
Вынул искусной вязки фартук с пестрыми цветами.
— Хороший фартук. Чудесный. Хорошая вещь. Браво, госпожа.
Он долго им любуется, щурит глаза, отступает на один шаг и не перестает хвалить, так что щеки матери слегка розовеют.
Рассматривает сверток белого шелкового полотна с желтой каймой.
— Сколько метров в этом куске? — спрашивает мимоходом.
— Сколько аршин, — быстро вмешивается отец. — Она в метрах не разбирается.
— Тридцать аршин, — отвечает мать.
— Значит, около двадцати метров. Откуда оно у вас?
— Сама… Сама и шелковичных червей выкормила, сама и полотно выткала, — говорит
Чиновник поддернул пальто над левым плечом и озадаченно задумался. Потом сказал:
— Это хорошо, госпожа, что вы сами его ткали, но плохо, что его много. Надо посмотреть в циркуляре, сколько метров можно ввозить через границу для личных нужд.
Он откладывает сверток в сторону и продолжает рыться в сундуке, вытаскивать домотканые полотенца, рубашки, чулки, косынки, серебряные пряжки, золотые монеты для ожерелья… Все разглядывает, все хвалит.
— Браво, госпожа! Как вас не обобрали эти турки. Сейчас посмотрим, что делать с шелком. Удивительные, учитель, порядки у нас в Болгарии. Ну, скажи пожалуйста, каждый день новые циркуляры, новые постановления.
Выпрямился и добавил:
— Сейчас смерю, сколько здесь полотна. Кажется, больше пятнадцати метров нельзя ввозить для личных нужд. Да, да. Ну, а за остальное придется вам кое-что там заплатить, пустяки какие-нибудь… Мы не сочтем это за контрабанду.
Начался спор. Отец мой утверждал, что полотно такая же необходимая вещь в хозяйстве, как мука или сухие фрукты, что оно для личных нужд, а не для продажи, но чиновник принял обиженный вид и сказал несколько свысока:
— Прошу, прошу, учитель, и мы не лыком шиты. В этой стране есть законы.
Отец покраснел, снял шляпу и начал обмахивать ей лицо. Он ответил, что законы есть, но есть и невежды чиновники и что, если потребуется, он подаст жалобу прямо господину Стамболову…
— Можешь жаловаться хоть самому князю, — отрезал таможенник и двинулся с полотном под мышкой к домику.
Мать все бережно сложила, привела в порядок сундук, потом села на него и задумалась. Ее привело в отчаянье, что могут отнять самое ценное, над чем она собственноручно трудилась дни и ночи.
— Хватит, Бойка! — торопливо сказал отец, раздосадованный ее слабодушием. — Дорога не ждет. Плюнь на него, он сию же минуту все возвратит.
Начали вьючить вещи. Два новых проводника уже заканчивали работу, когда дверь домика распахнулась и снова показался таможенник. Придерживая пальто на плече, он быстрыми шагами направился к нам, еще издали крича:
— Ваше счастье! Освобождено. На, госпожа! — И он с виноватой улыбкой подал полотно.
— Как это вдруг? — смеясь и не глядя на него, бросил отец.
— Как для беженцев, переселенцев. Есть специальный циркуляр.
— А-а, вот как…
— Ты извини, учитель, за те слова. Ведь знаешь, служба…
Он постоял немного, потом сказал:
— Ну, в добрый час!
Подошел и офицер с поста, простился с отцом, козырнул почтительно, и кони тронулись.
Я думал о дедушке Продане, о дяде Вангеле. Они тоже едут, к вечеру будут в деревне. Что у них на душе? Наверно, то же, что у матери. Она глубоко задумалась. Случай с таможенником ее озадачил, но вскоре забылся. Она думала о самых близких ей людях, с которыми рассталась, быть может, навсегда. Рассталась с подругами своего девичества, теперь уже замужними женщинами, рассталась со знакомыми местами, к которым так привыкла за многие годы, с мельницей на реке. А что ее ждет впереди? Она оборачивалась и смотрела на отца, его открытое смелое лицо ее успокаивало.