Избранница Наполеона
Шрифт:
Она встает, и мне становится видно, что и Гортензия, и ее муж, до недавнего времени голландский король, тоже здесь. Мы расступаемся, давая пройти членам Регентского совета, и, когда появляется императрица, Эспьо делает шаг вперед.
— Ваше величество!
Императрица не сразу понимает, что перед ней бывший придворный лекарь.
— Доктор Эспьо? Что вы здесь делаете? На нас надвигаются русские! Может быть, и австрийцы с ними. — Она спешит по коридору, мы с трудом за ней поспеваем. Доктор на ходу объясняет цель приезда. — Забирайте, что сможете
Глава 28. Мария-Луиза
Замок Рамбуйе
Апрель 1814 года
Куда ни глянь — повсюду придворные, в спешке запихивающие в дворцовые кареты свои пожитки, кто сколько успеет. Конюхи, камергеры, камеристки и статс-дамы — все бегут в Рамбуйе.
Я жду, когда Меневаль освободит в экипаже место для нас с Францем. Когда наконец он машет нам рукой, я поворачиваюсь к сыну:
— Возьми Зиги в карету.
Он уже достаточно большой, чтобы слушаться меня, но сейчас его лобик наморщен.
— А ты с нами не едешь?
— Конечно, еду.
После письма Наполеона Жозефу ничто не держит меня в Париже. «Я скорее соглашусь увидеть своего сына с перерезанным горлом, чем допущу, чтобы его воспитывали при венском дворе как австрийского принца». Я смотрю на Франца, и меня захлестывает неодолимое желание защитить его, оградить от невзгод.
Каким бессердечием должен обладать отец, чтобы — неважно, в каких обстоятельствах — желать смерти собственного сына? Даже после всех гадких и жестоких поступков я бы оставалась в Париже, как и подобает верной жене, но простить его за это письмо невозможно! Надеюсь, он вернется в Париж, и пусть найдет опустевший дворец! И чтобы над ним развевался на ветру флаг Бурбонов.
Я жду, пока мальчика удобно разместят в экипаже, после чего принимаюсь за поиски Гортензии.
— Богарне! — кричу я поверх голов. — Богарне!
Но повсюду — море людей. Все куда-то спешат, ребятишки жмутся к матерям, в то время как мужчины выносят из дворца сундуки с вещами.
Я заглядываю в каждую карету, но Бонапартов нигде нет. Наконец я ее обнаруживаю: она стоит в стороне от кортежа, держа за руку обоих своих сыновей. Ее муж что-то кричит, она в ответ мотает головой.
— Ваше величество! — приветствует Луи Бонапарт. — Вы должны объяснить моей жене, что ее место в Рамбуйе, при дворе.
— Ты не хочешь ехать с нами? Почему?
— Моя мать уже уехала в Наварру. — Гортензия наклоняет голову. — Если вы позволите, я бы хотела отвезти детей туда.
Я понимаю, что мы, возможно, видимся в последний раз, и у меня встает ком в горле. Я протягиваю руку и нежно касаюсь локтя своей статс-дамы.
— Конечно.
— В Наварру? — Луи вне себя. — Я запрещаю…
— Что вы запрещаете? — возмущаюсь я. — Она вольна ехать, куда считает нужным!
Он смотрит на меня, потом на Гортензию и снова на меня. Потом кричит слугам, чтобы выгрузили его сундуки и несли в другой
— Я буду ждать тебя в Рамбуйе, — сухо изрекает он. — Не приедешь — считай, что мужа у тебя нет!
Он теряется в толпе, и я чувствую, что у Гортензии стало легче на душе. Потом она поворачивается ко мне.
— А вы… Вам ничто не угрожает?
— Нет, если мы сумеем опередить русских и разыщем моего отца. Он обещал за мной приехать. Я ему верю.
Мы оглядываемся на дворец Тюильри. В утреннем свете он кажется позолоченным. Военный министр сказал мне, что наполеоновские генералы взбунтовались еще до того, как армия приблизилась к Фонтенбло. Они просто отказались сражаться. Думаю, мужчины поступают так тогда, когда у них иссякает терпение.
— Как вы думаете, где сейчас мой отчим? — тихонько спрашивает она.
Я сжимаю ей руку и нагибаюсь к ее уху:
— Все позади. Поезжай и оставайся со своей семьей.
После восемнадцати лет она наконец освободилась от Бонапартов. Гортензия плачет.
— Я буду писать!
Я крепко ее обнимаю.
— Я тоже.
Я смотрю ей за плечо и вижу, что ее дожидается красивый молодой человек. Граф де Флао.
От дворца отъезжает вереница из ста с лишним экипажей, и сын меня спрашивает:
— Maman, что теперь будет?
Я смотрю на ребенка, и у меня ноет сердце.
— Не знаю, — честно признаюсь я. И добавляю ему на ушко: — Но ты познакомишься с дедушкой.
Сегодня утром Талейран доставил от отца письмо, которое я с тех пор перечитала раз десять. И сейчас я нащупываю в кармане небольшой белый конверт; одно сознание, что у меня есть это письмо, придает мне сил. Я смотрю на сидящего напротив Меневаля — тот с любопытством за мной наблюдает. Уже пять лет как я знакома с секретарем моего мужа, но наедине мы с ним впервые. Интересно, кто я в его глазах — двадцатитрехлетняя императрица; женщина, убедившая весь двор оставить Париж и найти укрытие в занятом австрийцами замке Рамбуйе?
— Как с ним поступят союзники? — спрашивает он.
— С б'oльшим снисхождением, чем он того заслуживает, — отвечаю я со всей откровенностью.
— Он император. Они не захотят делать из него мученика.
— А вы?
Я смотрю в окно на столпотворение лошадей и карет. Женщины уже нацепили на грудь белые кокарды — символ власти Бурбонов.
— Французской императрицей мне больше не бывать. Знаю, Бонапарты рассчитывают, что отец восстановит меня на троне, и я верну им утраченное. Но он этого не сделает.
Меневаль молчит, соображая, что все это будет значить для него.
— И куда ваше величество намерены двинуться? — наконец подает он голос.
Я грустно улыбаюсь.
— Домой.
Домой, где я стану женщиной, которая некогда была регентшей первой французской империи. Я вспоминаю все дворцы, которые оставляю позади, и двор, некогда находившийся в моем ведении. Когда я вернусь в Австрию, у меня не будет ничего, возможно, даже моего нынешнего титула. И отец моего ребенка если и вспомнит обо мне, то лишь как о предательнице. Но каковы бы ни были потери, будут и приобретения, в этом я не сомневаюсь.